Черноглазая блондинка - Джон Бэнвилл

звонка он прибыл в Лэнгриш-Лодж, сопровождаемый двумя патрульными машинами. К тому времени Эверетт Эдвардс уже свернулся калачиком на диване, который его пьяный шурин только что освободил. Он плакал горькими слезами, но, похоже, не от раскаяния, а от какого-то разочарования, хотя я не могу сказать, почему он должен был чувствовать себя разочарованным. Возможно, он считал, что Терри умер слишком быстро и безболезненно. Или, может быть, он был разочарован банальностью того, что произошло; может быть, он хотел какой-нибудь грандиозной сцены с фехтованием на мечах, репликами и валявшимися повсюду трупами, такой, которую мог бы написать другой Марлоу, тот, который видел кровь Христа, струящуюся где-то там.

Джо стоял посреди комнаты и озабоченно хмурился. Здесь он был не в своей тарелке. Он привык взбираться по лестницам многоквартирных домов, вышибать двери, прижимать к стене шпану в пропотевших майках и засовывать им в рот ствол своего «спешл» 38-го калибра, чтобы они перестали орать. Таков был мир Джо. То, что он здесь увидел, выглядело как салонная игра среди декораций загородного клуба, в которой что-то пошло не так.

Он присел на корточки и, прищурившись, посмотрел на пулевые отверстия в черепе Терри, потом на Эверетта Эдвардса, съежившегося на диване, потом на меня.

— Господи Иисусе, Фил, — сказал он вполголоса, — что это за чертовщина?

Я развёл руки и пожал плечами. С чего начать?

Джо с ворчанием поднялся на ноги и повернулся к Клэр Кавендиш. Клэр, с потрясённым лицом, с окровавленными руками, свисавшими по бокам, в синем платье, мокрым и блестящем от крови, казалось персонажем из старой пьесы, написанной давным-давно каким-нибудь древним греком. Джо начал с того, что назвал её миссис Лэнгриш, что послужило мне сигналом вмешаться и поправить его.

— Это Кавендиш, Джо, — сказал я. — Миссис Клэр Кавендиш.

Клэр, казалось, ничего не замечала, просто стояла как статуя. Она была в шоке. Её брат, лежавший на диване, сочно всхлипнул. Джо снова посмотрел на меня и покачал головой. Он был явно не в своей тарелке.

В конце концов он передал Клэр одному из патрульных, здоровенному ирландцу с рыжеватыми волосами и веснушками, который одарил ее улыбкой Барри Фицджеральда[105] и сказал, что ей не о чем беспокоиться. Он нашёл где-то одеяло, накинул его ей на плечи и заботливо вывел из комнаты. Она прошла без малейшего сопротивления, скользнув к двери в своем окровавленном платье, грациозная, как всегда, с прямой спиной, без всякого выражения на лице, демонстрируя нам всем свой прекрасный профиль.

Они застегнули наручники на Эверетте и тоже его увели, всё в тех же пижаме и мокасинах. Он ни на кого не смотрел. Его глаза покраснели от слёз, а на щеках виднелись размазанные сопли. Интересно, понимает ли он, что его ожидает в ближайшие недели и месяцы, не говоря уже о последующих годах, которые ему придется провести в Сан-Квентине,[106] если только его мать не купит адвоката, достаточно упорного и умного, чтобы вытащить его оттуда через какую-нибудь юридическую лазейку, которую никто и не подумал заткнуть. Не в первый раз сыну из богатой семьи сойдёт с рук убийство.

А потом, когда увели её сына и дочь, кто же ещё должен был появиться, как не Мама Лэнгриш, в сетке для волос и маске из белой грязи. Она посмотрела на тело на полу, которое кто-то накрыл одеялом, но, казалось, не поняла, что это. Она посмотрела на меня, потом на Джо. Она ничего не могла понять. Она была просто печальной, старой женщиной, растерянной и потерянной.

* * *

Когда всё закончилось и патрульные машины уехали, мы с Джо стояли на гравии рядом с его машиной и курили.

— Господи, Фил, — сказал Джо, — ты когда-нибудь думал заняться какой-нибудь другой работой?

— Всё время, — ответил я. — Всё время.

— Ты же знаешь, что тебе придется приехать в управление для официального заявления.

— Да, — сказал я, знаю. Но послушай, Джо, сделай мне одолжение. Сначала я поеду домой и высплюсь, а завтра первым делом приеду в управление.

— Не знаю, Фил, — сказал он, озабоченно потирая подбородок.

— Прежде всего, Джо, даю тебе слово.

— О, ну тогда давай.

— Ты мой приятель.

— Я слабак, вот кто я.

— Нет, Джо, — сказал я, бросив сигарету на гравий и раздавив ее каблуком, — это я слабак.

Я отправился домой, принял душ, лёг в постель и проспал всю оставшуюся ночь. В семь зазвонил будильник. Я кое-как встал, выпил чашку обжигающего кофе, поехал в участок, как и обещал Джо, и дал показания дежурному.

Я сказал не так уж много, но достаточно, чтобы Джо был доволен и удовлетворил суд когда дело «Штат Калифорния против Эверетта Эдвардса Третьего» дойдёт до него. Меня, конечно, вызовут в качестве свидетеля, но я не возражал. Что меня действительно беспокоило, так это перспектива давать показания со свидетельского места и видеть Клэр Кавендиш, сидящую в первом ряду суда и пристально смотрящую на своего брата, известного теперь как подсудимый, того самого, который убил её любовника. Нет, такая перспектива меня не радовала. Я вспомнил, как её мать в тот день в «Ритц-Беверли» говорила, что в этом деле могут пострадать люди. Я думал, она имела ввиду, что я могу причинить вред её дочери, но она говорила не об этом. Она имела в виду меня; я был тем, кто собирался нанести вред, и каким-то образом она тогда это знала. Я должен был её послушать.

Когда я вышел из участка, «олдс» уже оказался на солнце, от капота исходил жар. Руль собирался стать ужасно горячим.

Вы думаете, я собираюсь сказать, что позже в тот же день я пошёл к «Виктору» и выпил «буравчик» в память о моём погибшем друге. Но я этого не делал. Терри, которого я знал, умер задолго до того, как Эверетт Эдвардс пустил ему пулю в лоб. Я бы никогда не сказал ему этого, но Терри Леннокс был моим представлением о джентльмене. Да, несмотря на пьянство, женщин и людей, с которыми он общался, таких как Менди Менендес, несмотря на то, что, когда дело доходило до этого, он не заботился ни о ком, кроме себя, Терри был, в каком-то невероятном смысле, человеком чести.

Это был тот самый Терри, которого я знал или думал, что знаю. Что с ним случилось, что помешало ему быть порядочным, честным и преданным? Он обвинял войну, стучал себя в грудь и говорил, что с тех пор, как он вернулся с войны, в нём не осталось ничего