Черноглазая блондинка - Джон Бэнвилл

Это было правдой: она, казалось, думала о ком-то другом, о том же самом человеке, о котором думала той ночью в своей спальне, хотя я и не знал, как об этом догадался. У разума есть двери, которые он подпирает изнутри и держит плотно закрытыми, пока не настанет день, когда становится невозможно сопротивляться давлению снаружи, петли поддаются, двери распахиваются, и всё, что только можно, попадает вовнутрь.

— Дайте мне время, — повторила она. Теперь она сжала обе руки в кулаки и крепко прижала их друг к другу на столе. — Попытайтесь понять.

— Именно это я и делаю, — сказал я, — пытаюсь понять.

— Я знаю. И я ценю это, — она снова умоляюще посмотрела на меня, — правда, ценю.

Внезапно она засуетилась, собирая сигареты и эбеновый мундштук, и убирая их в сумочку. Потом взяла шляпу и надела её. Поля шляпы лениво склонились над ее лбом, как будто их ласково прихватил ветерок. Как я мог хоть на секунду подумать, что она уродлива? Как я мог думать о ней иначе, чем о самом прекрасном существе, которое я когда-либо видел или когда-либо увижу снова? Моя диафрагма вздрогнула, как дорога, затронутая землетрясением. Я терял её, я терял эту драгоценную женщину, пусть даже я никогда по-настоящему не обладал ею, и эта мысль наполнила меня печалью, подобной той, как я считал, какую человек не может испытать и после этого выжить.

— Не уходи, — сказал я.

Она посмотрела на меня и быстро заморгала, как будто уже забыла, что я всё ещё здесь, или больше меня не знала. Потом встала. Её слегка трясло.

— Уже поздно, — сказала она. — У меня… у меня назначена встреча.

Конечно, она лгала. Но это не имело значения. Её с юных лет учили говорить такую ложь, мягкую, светскую, ложь, которую все считают само собой разумеющейся или, во всяком случае, все в её мире. Я поднялся на ноги, мои ребра заскрипели подоболочкой ушибленной плоти.

— Ты мне позвонишь? — спросил я.

— Да, конечно.

Я не думал, что она вообще меня слышала; но это тоже не имело значения.

Она повернулась, чтобы уйти. Мне захотелось протянуть руку, чтобы её остановить, удержать, сохранить рядом с собой. Я увидел, как протягиваю руку и беру её за локоть, но это было только в моём воображении, и, пробормотав что-то, чего я не расслышал, она отвернулась от меня и пошла прочь, лавируя между столами, не обращая внимания на множество мужских взглядов, устремлённых ей вслед.

Я снова сел, хотя это больше походило на обморок. На столе стоял её нетронутый бокал, в который была погружена одинокая оливка. Её смятая сигарета в пепельнице была испачкана губной помадой. Я посмотрел на свой стакан, наполовину пустой, на скомканную бумажную салфетку, на пару хлопьев пепла на столе, которые можно было сдуть одним выдохом. Это то, что остаётся позади; это то, что мы запоминаем.

Я взял такси и поехал в «Кафе Барни», чтобы забрать свою машину. К ветровому стеклу были прикреплены три парковочных талона. Я разорвал их и бросил в ливневую канализацию. Дождя не было, моим глазам это только казалось.

Это был второй раз, когда я был близок к тому, чтобы сдаться. У меня болели тело и душа, и я не видел куда можно прийти по пути, которым шёл, казалось, очень долго, хотя прошло не больше недели или около того. Жара не ослабевала, и по утрам над улицами висела пелена коричневато-голубого смога, солнце изо всех сил пыталось пробиться сквозь неё, но безуспешно. Город казался огромными, заполненными дымом лёгкими.

Я часами сидел в своём офисе, положив ноги на стол, сняв пиджак и расстегнув ворот рубашки, вяло глядя перед собой или наблюдая за маленькой эскадрильей мух, бесконечно кружащих вокруг свисающего с потолка светильника. Не раз меня так и подмывало достать бутылку из ящика стола, но я знал, что будет дальше, если я так поступлю.

Заглянули несколько потенциальных клиентов, но никто из них не остался. Одна женщина была убеждена, что соседка пытается отравить её кошку. В ней было что-то знакомое, и я вспомнил, что она приходила ко мне раньше, несколько лет назад с той же жалобой, и я тогда так же отмахнулся от неё. Думаю, она уже прошлась по всем частным детективам в телефонном справочнике и теперь начала второй круг. Наверное, мне следовало накричать на неё, но почувствовал к ней жалость. Будучи сам был погружён в печаль, я чувствовал жалость ко всему, даже к бонсаю, маленькому японскому клёну, который я купил однажды, поддавшись мимолётному порыву, чтобы украсить офис и составить мне компанию в те долгие часы, когда ничего не происходило, и никто не звонил, и который умирал, несмотря на все мои усилия спасти его, или, может быть, наоборот из-за них.

В одно особенно неспешное утро, когда даже мухи казались измученными, я позвонил Берни Олсу, чтобы спросить его, как продвигается дело, которое в газетах, которые в течение дня или двух, пока Харлан Поттер позволял им оставаться в нём заинтересованными, окрестили «делом клуба «Кауилья». Ничего нового, сказал Берни. Он говорил так же вяло, как и я. В его голосе послышалась хрипотца, и я догадалась, что он продолжал курить после того, как дал слабину тем вечером у «Виктора». Я ему в этом помог и теперь чувствовал себя виноватым.

— Никаких следов Каннинга, — сказал он. — Бартлетт по-прежнему молчит, потому что не может говорить — именно ты, Марлоу, приложил к этому руку. Похоже, пробка, которую ты вставил ему в колено, пробила артерию. Особых надежд на него не возлагают. А мексов до сих пор не опознали.

— Ты ещё раз поговорил со своими друзьями из тихуанского пограничного патруля? — спросил я.

— Зачем? Эти парни ничего не знают, и им наплевать. Я полагаю, что эта парочка охотилась за чем-то принадлежащим им, с чем сбежал твой приятель Питерсон, а потом они совершили ошибку, связавшись с Каннингом и его так называемым дворецким.

Он остановился, чтобы откашляться. Не иначе как, как старый седан «нэш» со сломанным карбюратором.

— А что ты? — спросил он. — Ты ещё на связи с тем таинственным незнакомцем, который тебя нанял, чтобы найти Питерсона?

— Мы в постоянном контакте, — ответил я. — Мне ещё не заплатили.

— Вот как? И подумать только, в какие неприятности ты влез ради него.

— Полегче, Берни, — сказал я. — Я не хочу, чтобы ты задохнулся от сочувствия.

Он усмехнулся, но от этого снова