Лео Мале - Туман на мосту Тольбиак
– Ах вот как?
Я рассказал про письмо. Фару попросил взглянуть на него. Я выдал ему ту же сказочку, что и его подчиненному.
– Это все прекрасно,– продолжил я,– но, может, вы расскажете мне хотя бы в общих чертах, в чем тут дело? Это вовсе не значит, что я хочу помочь вам в исполнении ваших профессиональных обязанностей, просто… Мне единственно известно, что этому человеку, которого я не видел лет тридцать, были нанесены ножевые ранения, и нанесены они были, если я правильно понял вас, арабами,– Фару утвердительно кивнул,– и что он захотел увидеться со мной, не знаю, на какой предмет, и еще что у него дома имеются вырезки из газет и журналов, где рассказывается о моих расследованиях. Больше вы ничего не можете мне сказать?
– Можем,– объявил комиссар.– Поскольку, дражайший мой Нестор Бюрма, этот случай не из тех, на котором вы сможете сделать себе рекламу, воспользовавшись откровенностью плохо оплачиваемых полицейских, я позволю себе сыграть щедрого принца. Хотя когда имеешь дело с вами, нельзя быть ни в чем уверенным. Из-за этого письма все может повернуться по-другому. Ладно, поглядим. Как бы там ни было, я не вижу ничего худого, ежели мы вам выложим немножко из того, что знаем. Может, у вас родится какая-нибудь мыслишка или вы подкинете совет, который нам поможет…– Он нахмурил густые брови.– Заметьте, я очень не хотел бы этого, потому что одному дьяволу известно, куда это нас заведет, и тем не менее я обязан все принимать во внимание.
– Я слушаю.
Комиссар осмотрелся.
– А не переменить ли нам обстановку? – предложил он.– Вам не надоело в морге? А то мы здесь прямо как вампиры. Фабр, у нас тут остались какие-нибудь дела?
– Никаких, патрон.
– Тогда поехали в какое-нибудь местечко повеселей.
– Вы полагаете, в вашем заведении веселей?– усмехнулся я.
– А кто вам говорит про префектуру полиции? Поедем в бистро.
– Это мне больше нравится. Не так официально. А потом, по правде сказать, мне нужно заглотнуть аперитив, чтобы привести чувства в равновесие.
Фару расхохотался. Он широким жестом указал на труп Альбера Ленантэ, и служитель в сером халате, поняв, что сеанс закончен, закатил его в холодильник под скрипучий аккомпанемент колесика, тоже жаждущего, но только масла.
– Забавный способ почтить память вашего друга-трезвенника, Бюрма.
Я пожал плечами.
– Ничего, он отличался терпимостью.
Глава III
1927 г. Анархисты из «Приюта вегеталианцев»
Большое окно, через которое в ночлежку проникал свет, придавало этому помещению вид мастерской художника. Это впечатление еще усиливали наряды некоторых завсегдатаев заведения: бархатные блузы и брюки, широкополые шляпы и галстуки бантом. То была обитель анархов с ограниченными средствами и «экономических бунтарей», живущих на более или менее законные доходы.
Верхняя часть окна оставалась прозрачной, зато нижняя была закрашена белой клеевой краской, так что стекло до половины казалось как бы матовым. Стыдливость, но главным образом предписания полиции не позволяли здешним обитателям выставлять свою полную либо частичную наготу на обозрение мирных, добродетельных обывателей, проживающих по другую сторону улицы Тольбиак в буржуазном доме архитектуры модерн.
И все-таки кто-то, видимо страдающий острой клаустрофобией, трудолюбиво проскоблил ножом молочную краску со стекла на кусочке, вполне достаточном, чтобы можно было, как в тумане, увидеть, что делается на улице.
Правда, открывавшийся вид был не из самых притягательных. Паренек, прилипший лицом к стеклу, не отдавал себе отчета, что вряд ли стоило только ради того, чтобы полюбоваться столь унылым пейзажем, так стараться, притом с риском вызвать гнев руководителей приюта, теософов-пуритан, и в результате оказаться вышвырнутым за дверь этой обители, где за пятнадцать франков в неделю можно было наспаться вдоволь.
У худосочных акаций, видимых сквозь процарапанный квадратик, тощие ветви гнулись под порывами снежного ветра, а ухабистый тротуар на всем обозримом протяжении был покрыт тонким слоем скользкой грязи.
Вид был мрачный, угнетающий, но паренек тем не менее чуть ли не с жадностью вглядывался в него.
К нему подошел черноволосый, курчавый мужчина в рубашке, тоже приник к стеклу, выглянул на улицу и буркнул:
– Mal tiempo![11]
После чего выругался и бухнулся в кровать. Испанец, охваченный хандрой, уже полных трое суток не вылезал из постели.
Паренек краем глаза глянул на будильник, висящий на бечевке над кучей смятых одеял. Три часа дня, вторник, 15 декабря 1927 г. Через десять дней Рождество. У паренька чуть дрогнуло сердце.
Альбер Ленантэ, сидевший с брошюрой в руках на табурете у набитой поленьями печурки, поднял синие глаза и глянул на окно. Потом встал и подошел к пареньку.
– Что сказал кастилец?
– Mal tiempo. Плохая погода.
– Да, погода плохая…-Ленантэ тоже прижался носом к стеклу.– На юге-то небось получше, а?
Он ободряюще улыбнулся. В улыбке приоткрылись поразительно здоровые, белые зубы.
– Да,– кивнул паренек.
– Ну как, Панама[12] тебе еще не осточертела?
– Думаю, тут мне никогда не осточертеет. До сих пор мне не слишком везло, но… как бы это сказать…
– Да я знаю, что ты чувствуешь. Это забавный город.– Ленантэ задумчиво погладил свой кривой нос и пропел:– «Париж, Париж, проклятый чудный город». И все-таки он может осточертеть.
– Когда он мне осточертеет, я вернусь к старикам.
– Само собой. В твоем возрасте у тебя есть еще эта возможность. Деньги на дорогу отложил?
– Поеду зайцем.
Ленантэ пожал плечами.
– Вольному воля.
И он снова уселся на табурет. Через несколько секунд паренек завалился на кровать. Он лежал, подложив руки под голову, и время от времени поглядывал на будильник. В четыре надо будет идти работать. Сучий снег! Если он пойдет такой же густой, как вчера, продавать газеты под ледяными порывами ветра будет не слишком весело, но жрать-то надо. Нельзя опускаться, как испанец. Ни за что! «Когда я сказал, что поеду без билета,– подумал паренек,– у Альбера Ленантэ был такой вид, словно он не одобряет этого». А между тем… Если правда то, что говорят, Сапог отсидел два года в тюрьме за соучастие в изготовлении фальшивых денег. Паренек поймал себя на том, что пытается понять, что же собой представляет Ленантэ по кличке Сапог и Лиабёф, и разозлился на себя. У анархистов не принято интересоваться чужими делами. Паренек оторвался от стрелок будильника, повернулся на своем ложе и обвел взглядом весь ряд убогих коек. В глубине комнаты трое, сблизив головы так, что их могучие гривы почти перемешались, яростно обсуждали деликатный социально-биологический вопрос. Чуть ближе лежал с мечтательным видом молодой человек и блаженно покуривал трубку с длинным чубуком. Его звали Поэт, но стихов его никто не читал. Испанец ворочался под одеялами. Его сосед мирно похрапывал, накрытый афишей, возвещающей, что сегодня вечером в Доме профсоюзов на бульваре Огюста Бланки состоится заседание «Клуба бунтарей». Тема: «Кто преступник? Общество или бандит?» Докладчик: Андре Коломе. Храпун всю ночь при температуре минус десять расклеивал в округе эти афиши, приняв перед этим для сугреву всего-навсего стакан молока. Он был расклейщик нелегальных афиш, и у каждой он отрывал угол, чтобы обмануть полицию и заставить ее поверить, будто это хулиганы мальчишки оторвали обязательный разрешающий штамп; его орудие труда, банка из-под джема, из которой торчала ручка кисти, стояло у изголовья кровати рядом с пустой сумкой и ящиком, набитым газетами.
Отворилась задняя дверь, и в комнату ворвался запах овощей, которые внизу, в кухне, чистила команда молодых людей с горящими глазами и аскетическими физиономиями; в облаке этого аромата вошел парень лет двадцати с забинтованной правой рукой. Вошедший высокомерно бросил: «Привет» – и повалился на койку неподалеку от паренька. Он тут же сорвал бинты и принялся шевелить занемевшими под повязкой пальцами. Пи раны, ни даже болячки на руке у него не оказалось.
– Приходится вот ловчить,– пробормотал он, ни к кому не обращаясь.– Эти гады из страхования просто достают меня со своим переосвидетельствованием.
Глаза у него были противного бутылочного цвета, словно подернутые ядовитой зеленоватой пленкой. Верхнюю губу украшали темно-каштановые усики, а от набриолиненных волос несло чем-то прогорклым.
Он вытащил из кармана записную книжку и начал ее перелистывать. Паренек глянул на будильник, зевнул, встал, вытащил из-под матраца пачку непроданных газет, пересчитал их и разложил по названиям – «Пари-суар» в одну сторону, «Энтрансижан» в другую. Сосед с такой же фальшивой улыбкой, как и его рана, наблюдавший за тем, что делает паренек, зло усмехнулся.
