Деннис Лихэйн - Глоток перед битвой

— Я так тревожилась за тебя, псих ты этакий!

— Ничего. Если не подохну, то здоровей стану.

Бубба — он Бубба и есть. Как всегда, глубокомыслен.

— Никак Фредди Крюгер! — воскликнул он, рассматривая куклу. — Ну, здорово! А ты мне что принес, маменькин сынок?

Мы посидели с ним полчаса, может, чуть больше. Поначалу медики решили продержать его в лазарете никак не меньше недели, но теперь собираются выписать дня через два. Безусловно, его отдадут под суд, но этого он не боялся: «На чем они будут строить обвинение? Где свидетели? Вы хоть одного свидетеля когда-нибудь видели? Вот и я не видел. Как только им приходит повестка в суд, они сразу же все забывают».

Мы пошли по Чарльз-стрит, двигаясь в сторону Бэк-бей. Кредитная карточка жгла Энджи карман. «Бонвит Тейлору» представился редчайший случай пополнить свою кассу. Энджи смерчем пронеслась по магазину, сметая все на своем пути, и, когда мы наконец покинули разоренное заведение, половина товаров, которыми торговали на первом этаже, лежала у нас в сумках.

Вышли мы через задний вход — в середине дня только там и можно поймать такси. Мы стали обсуждать, где бы нам лучше пообедать, как вдруг я заметил Роланда. В ленивой позе, перегородив своим огромным телом, дорогу, он стоял у входа на эскалатор. Рука его была в гипсе, один глаз заплыл и не открывался, зато другой пристально смотрел на нас. Я запустил руку под только что купленную рубашку и схватился за пистолет. Живот он мне холодил, а руку согрел.

Роланд освободил проход:

— Нам надо поговорить.

Я держал руку на пистолете.

— Тогда говори, — сказала Энджи.

— Давайте пройдемся. — Он повернулся и прошел через вращающуюся дверь.

Сам не могу понять, почему мы пошли за ним. Однако пошли. Солнце припекало, было тепло и не слишком влажно. И мы шли по Дармуту, уходя все дальше от шикарных отелей и роскошных магазинов, от яппи, попивающих капуччино в окружении мнимой цивилизации. Мы перешли Коламбас-авеню и очутились в Саут-энд. Район подвергся реконструкции, дома коричневого кирпича смотрелись вполне прилично, но чем дальше мы углублялись в дебри черных кварталов, тем чаще нам попадались домишки поскромнее, сюда еще не прорвалась пестрая толпа новоселов, и граница между черными и белыми просматривалась весьма четко. Мы уже приближались к Роксбэри, причем никто из нас за все время нашей прогулки не проронил ни слова. Но как только мы пересекли границу района, Роланд нарушил молчание:

— Хотелось бы поговорить с вами минутку-другую.

Я осмотрелся — бежать было некуда, надежного укрытия я тоже не заметил. Было немного не по себе, но, непонятно почему, я не ждал от него подвоха. Отчасти и потому, что в косынке, поддерживающей его руку, пистолета не было — я это сразу же определил. Но дело было не только в этом. Если я правильно понимал нрав Роланда, он не походил на своего отца. Тот сначала словно гипнотизировал свою жертву, а уж потом убивал. Роланд же посылал противника в могилу без лишних разговоров.

Кроме того, я только теперь осознал, до чего же он здоровенный парень. Я впервые увидел его совсем близко и во весь рост и, можно сказать, испытал чуть ли не благоговейный трепет. Ростом он был шесть футов четыре дюйма, если не больше. Всю тело его состояло из сплошных мускулов — упругих, напряженных, готовых к действию. Оказавшись перед ним, я со своими шестью футами почувствовал себя жалким лилипутом.

Остановились мы на пустыре. Некогда здесь была пашня, превратившаяся теперь в поросшее сорной травой и закиданное битым кирпичом и осколками шлакоблоков дикое место, которому большим бизнесом уготована была судьба стройплощадки. И протянут застройщики свои загребущие руки еще дальше, оттесняя Роксбэри и на запад, и на восток. Все это кончится тем, что превратится Роксбэри в новый Саут-энд — весьма приличный район с кучей ресторанчиков, где приличному человеку можно посидеть и выпить стаканчик-другой спиртного под звуки музыки в стиле андерграунд. Жителей этого района заставят переселиться либо на запад, либо на восток от родных кварталов, а политики будут перерезать ленточки, пожимать руки подрядчикам, не уставая говорить о прогрессе, с гордостью приводить цифры, свидетельствующие о снижении преступности в районе новостроек, игнорируя при этом очевидный факт, что там, куда будут переселены здешние жители, преступность резко возрастет. Слово «Роксбэри» перестанет внушать ужас, зато Дедхэм и Рэндольф превратятся в кромешный ад.

— Вы убили Мариона, — сказал Роланд.

Мы промолчали.

— Вы что думали — все это… ну, мне будет в кайф? И я буду держаться от вас подальше?

— Нет, — сказал я. — Ты, Рональд, нас совсем не занимал. А вот он нас ненавидел. Все вышло проще простого.

Он посмотрел на меня, а затем взгляд его устремился куда-то вдаль, за край пустыря. Там-то и тянулись трущобы, где он, петляя по заброшенным дорогам, еще третьего дня гонялся за нами. Пейзаж, окружавший нас, глаз тоже не радовал: полуразрушенные дома и заброшенные поля. И ведь все это — совсем рядом от Бикон-Хилла.

Роланд, казалось, читал наши мысли.

— Вот именно, — сказал он. — Мы сидим у порога вашего дома.

Я посмотрел вокруг и увидел в ярком свете полуденного солнца сомкнувшийся над нами небосвод, увидел место, где он упирается в землю, и был он так близок от нас, что хотелось прильнуть к нему губами. И мне показалось странным, как это можно жить здесь и никогда даже не попытаться насладиться его вкусом. Да не так уж это и просто, если подумать, как следует. Даром это тебе не дастся.

— Вечно мы там сидеть не станем. Нас не удержишь, — продолжал он.

— Роланд, — сказал я. — Не мы вас породили. Нечего перекладывать вину на одних только белых. В то, чем ты стал, превратил тебя твой отец, и не без твоего участия.

— А чем я стал? — огрызнулся он.

Я пожал плечами:

— Ты шестнадцатилетний робот, запрограммированный на убийство.

— Что есть, то есть, — сказал он и сплюнул. Плевок пришелся по левую сторону от моего ботинка. — Но я не всегда был таким.

Мне тут же представился худенький мальчик на фотографиях, и я подумал, что, возможно, в голове его бурлили всевозможные мысли: он хотел стать добропорядочным гражданином, надеялся на что-то хорошее, но вдруг кто-то начал методично вышибать из него эти помыслы, и незрелый ум не выдержал — не стало в нем добра, оно просто-напросто испарилось, и душу его обуяло зло. Передо мной стоял шестнадцатилетний парень, здоровенный, как будто высеченный из каменной глыбы, но — с подбитым глазом и рукой в гипсе. Как такое могло сочетаться в одном человеке — убей меня бог, не пойму.

— Да, Роланд, — сказал я. — Все мы когда-то были маленькими мальчиками. И девочками, — добавил я, посмотрев на Энджи.

— Белыми мальчиками и белыми девочками, — огрызнулся Роланд.

Энджи швырнула на землю пакет с покупками.

— Роланд, — сказала она, — все это мы уже слышали. Белый… Да о белых мы знаем побольше тебя. У белых — власть, а у черных ее нет. Но мы знаем, что это за власть, и лично нам она не нравится. И вот наконец-то перед нами явился черный. Не исключено, что ты знаешь, как изменить мир к лучшему. Если есть какие соображения, то давай поговорим. Но разговаривать, боюсь, будет не о чем. Мало того, что ты, Роланд, торгуешь наркотой, ты еще и убийца. Так что брось корчить из себя борца за права черных американцев.

Он улыбнулся Энджи. Не скажу, что это была самая сердечная улыбка из всех, что я видел, — тепла в Роланде было не больше, чем на Северном полюсе, — но и холодной назвать ее тоже было нельзя.

— Кто знает, кто знает… — сказал он и здоровой рукой почесал гипс.

— Вы вот что… в газетах напечатали фотографию, где меня не совсем видно… ну, вы сами понимаете… Так, может, вы считаете, что я перед вами в долгу? — Он посмотрел на нас. — Так вот, ни хрена я вам не должен. И никому я ничего не должен, потому что ни у кого ничего не просил. Никогда. — Он потер рукой заплывший глаз. — Но и убивать вас теперь особого смысла нет, так что живите спокойно.

Пришлось вспомнить, что передо мной стоит подросток шестнадцати лет, можно сказать, ребенок.

— Роланд, — сказал я, — один вопрос.

Он нахмурился и как-то вдруг поскучнел:

— Давай.

— Человек ты обиженный и озлобленный. Но когда ты узнал о гибели отца, может, тебе стало хоть чуток полегче?

Он пнул подвернувшийся под ногу шлакоблок и пожал плечами:

— Не-а. Вот если бы я сам спустил курок, тогда, может быть, что-нибудь во мне и изменилось бы.

Я покачал головой:

— Нет. Так не бывает.

Он поддал ногой обломок кирпича:

— Нет, это уж точно. — Он посмотрел на поле, поросшее сорняками, на ветхие строения, стоящие на его краю, на валявшиеся тут и там бетонные блоки с торчавшей арматурой, которая походила на флагштоки — вот только флагов было не видно.