Дэвид Хаггинз - Чмоки
В ту же ночь, только ближе к утру, я маялся в постели под боком у спящей жены и воображал себе всякие ужасы с участием Алана и Клэр, причем раз от раза все гуще и забористее. В конце концов не выдержал, сполз вниз и еще раз позвонил Алану. На втором звонке он снял трубку:
— Алло… алло! Говорите!
Голос был нормальный, совершенно не сонный и прозвучал как будто совсем не в трубке, а где-то рядом.
Я опешил и, не найдя что сказать, молча повесил трубку. На часах было почти четыре.
Solpadeine
Каждая шипучая таблетка содержит
Paracetamol Ph. Eur. 500 mg.
Codeine Phosphate Ph. Eur. 30 mg.
Caffeine Ph. Eur. 30 mg.
На специальной шипучей основе, содержащей сорбидол.
Хранить при t не выше 25 °C.
SOLPADEINE © Sterling Health
— Дррянь! Дррянь! Дррянь! Дррянь! — недовольно заверещал электронный будильник, констатируя собственное невысокое качество, ровно в семь часов утра. Где-то рядом стонала Лиз. Я кое-как вывалился из кровати, причем голова в процессе отстала, потом метнулась догонять и закружилась. Кошмар. Такое ощущение, как будто на ночь снотворного выпил. Щиколотка, естественно, тут же напомнила о вчерашних полетах напротив Аланова дома. Я похромал в ванную, чтобы счистить с зубов болезнетворные бактерии с помощью абразивной пасты для курильщиков. На полочке дожидался мой «Жиллетт сенсор» с плавающей головкой и белой увлажняющей полоской «Лубрастрии». С рассветом мои страхи немного улеглись, и, учитывая литраж выпитого и бессонную ночь, я был на удивление свеженький. Но вылезший под утро кротовиной гнойничок на щеке все-таки проглядел и двойным лезвием обезглавил. Быстрая красная струйка смешалась с белой пеной. Я зажал это безобразие пальцем, полез в шкафчик за кровоотстанавливающим карандашом и ткнул в ранку ангидридной палочкой. Боль кольнула электрической иголкой, и кровь остановилась. Я доковылял до кухни, съел кучку волокнистой овсянки и прочел Лизин «Дейли мейл» — тоже, кстати, слабительное хоть куда.
Выглянув в сад сквозь решетчатый переплет окна в освинцованной раме, уперся взором в пустой бассейн. Недели две назад помпа полетела — теперь вот менять придется. За бассейном, над полем для гольфа, в которое упираются наши владения, встало солнце. Оно было похоже на огромный золотой мяч, установленный на верхушке кедра. Скоро боженька размахнется и клюшкой номер восемь отправит его через все небо на запад.
По радио диджей готовился попотчевать народ зажигательными хитами топ-сороковки овсяночного утреннего формата, попутно заигрывая с эфирной напарницей и прерываясь, чтобы передать кому-то в Патни приветы-поздравления от нелюбящих родственников. Я заварил Лиз чай и отнес ей наверх. Она еще спала, и я, зализывая вчерашнее, оставил чашку на тумбочке. Вот какой я благородный.
Я отъехал от крыльца, проехал метров триста, огибая поле для гольфа, и вырулил на шоссе. В сторону центра машин было мало, и я бодро пилил себе в «Сегуне», на две головы возвышаясь над большинством водителей. Я ехал на Шафтсбери-авеню: надо же было сказать Тони, что Алан собрался его уволить. Я припарковался в Сохо и вскоре уже навалился на кнопочку звонка, и давил, пока Тони меня не впустил.
Ну и видок у него, однако. Какой-то усохший, потрепанный после ночи, кутается в линялый лиловый халат.
— Господи, Стив, чего тебе в такую рань? — простонал он. — Ты меня разбудил… Сколько сейчас времени?
— Четверть девятого. Просыпайся, поговорить надо.
За ночь мешочки у него под глазами вздулись в бурые дорожные чемоданы от Луи Вуиттона.
— Не могу, не могу сейчас! — взмолился Тони. — Погоди, мне надо в себя прийти. Слушай, будь другом, а? Сходи молока купи или еще там чего. А я пока чайник поставлю.
Я спустился вниз, купил молока в пакете «Тетрапак» и подсохшие круассаны в деликатесах. Когда я вернулся, Тони, уже одетый, валялся в маленькой гостиной на просиженном рыжем диване. Он чуть приоткрыл запухший глаз и слабо мигнул в сторону маленькой кухоньки, где на столе бурлил кофейник. Я налил себе кофе, вбухал туда сахара и долил полструйки воды из-под крана, чтобы не обварить язык.
— Ну как, повеселились вчера? — Тони все еще злился, что Алан его не позвал.
— Местами. Ты не много потерял. А ты чем тут занимался?
Впрочем, вопрос был излишним, поскольку события прошлой ночи отпечатались у Тони на физиономии красными готическими буквами.
— Да принял малость после работы, бампер вот помял. Чуть-чуть, правда, ничего страшного. Я машину у «Пуффы» оставил. — Тони мелкими глоточками тянул из шипящей кружки солпадеин — обезболивающее аптечное шампанское. Выглядел он плохо.
На улице светофор дирижировал оркестром стертых тормозных колодок и оторванных глушителей. Симфония СО2-СН. Я закрыл окно. Если Тони открыл его в надежде глотнуть свежего воздуха, значит, дела его еще хуже, чем я думал. Тони потянулся к телефону.
— Ты кому?
— Да вчера познакомился…
— Господи, у тебя что, проблем мало?
Опять двадцать пять. После развода Тони как с цепи сорвался.
— Ты не понимаешь. Мне сейчас надо, пока он на работу не ушел. Слушай, этот парень — это просто что-то.
— Вот как? А ты хоть помнишь, как он выглядит?
Я проглотил кофе и пошел в туалет. Ванная у Тони была прямо из фильма «Сталкер». В ярком свете, пробивавшемся сквозь матовое стекло окна, на кафеле проступали пятна бурой сырости. Окно выходило на бывшие конюшни. Там убили официанта из ресторана на Геррард-стрит. Порубили арбузными тесаками. Один сел ему на живот, а остальные поотрубали ему руки и ноги. Потом ушли, а его оставили. Так и трепыхался, пока не умер. Прежний жилец как выглянул в это самое окошко в воскресенье рано утречком, как увидел все это дело, так в тот же день и съехал. А квартиру пересдал Тони — три комнаты очень даже дешево. Так у Тони впервые после развода появилось гнездо, ибо на суде адвокат его дорогой Лауры весьма профессионально ободрал его догола, то есть под ноль. Насмотревшись на эти фокусы, я утвердился во мнении, что надо все-таки попробовать наладить наши с Лиз отношения, и вскоре отправился с ней на психотренинг по проблемам семьи и брака.
Когда я вернулся в гостиную, Тони по-прежнему прижимал к уху трубку, стараясь не двигать головой без особой надобности. На столике перед ним стояла прислоненная к чему-то открытая записная книжка. Внезапно Тони оживился, если, конечно, этот термин применим к его клиническому состоянию.
— Алле, здравствуйте. Будьте добры Джима, пожалуйста. Да-да. Спасибо…
Тони говорил своим «телефонным» голосом, неудачно подстраивая собственный ливерпульский прононс под выговор кого-то из приближенных прелестника Джима.
Тони любит молоденьких. Не удивлюсь, если этот его Джим еще с папой-мамой живет. Я перехватил его мутный взгляд и постучал пальцем по циферблату спортивных часов. Тони кивнул и пригладил ладонью сухие редеющие волосы в направлении хвостика. Этот хвостик он завел себе недавно, надеясь как-то компенсировать обезлесение передней части головы. Пока что он доходил только до начала спины и был похож на плоскую черную запятую, припечатанную к воротнику.
Не по росту носатый и глазастый, Тони всю жизнь был зациклен на своей внешности. Сегодня он облачился в просторную клетчатую рубаху, застегнутую на горле и расходившуюся вниз широкими складками. В общем, выглядело это так, будто Тони вздел на свои тщедушные плечи индейский вигвам. В этом наряде он был похож на мумию рэйвера. Рэйвер — очередное, пока что последнее из его перевоплощений, которых я перевидал множество с тех пор, как мы с ним открыли ларек на Кенсингтонском рынке в середине восьмидесятых. В те времена он увлекался переходным неопанком и ежедневно совершал путешествие во времени на 31-м автобусе из богемного Челси на пижонскую Кенсингтон-хай. Кенсингтонский вещевой рынок рядом с универмагом Баркера — модная барахолка, сто клетушек на трех этажах. Не дай бог пожар — все, братская могила. Ребятки из соседних палаток выглядели как мертвые героинщики с поучительных плакатов о вреде наркотиков. Мы с Тони заняли денег у его папаши, сняли там павильончик, открыли свою первую точку и назвали ее «Рот Фронт». Тони сочинял костюмы в тонкую полоску в стиле тридцатых годов, а я организовывал пошив в Ист-Энде. И хотя номинально мы еще учились в худучилище, большую часть времени мы крутились на рынке и прикидывали, как бы нам разбогатеть. Тэтчеровская революция была как раз на пике, и на нее повелись все, кроме ребят из «Красного клина».[6]
Наш «Фронт» был метра два в длину и три в ширину — оазис высокой моды, сдавленный с одной стороны пропахшей пачулями наркоманской лавочкой с трубками, амулетами и хозяином-датчанином по имени Тор, а с другой — магазином кожаной одежды некоего Навина. В противоположность Торовым благовониям, косухи от Навина в полной мере сохраняли острую вонь дубильного состава, и потому наш магазинчик был вечным полем ароматической битвы, которую двое торговцев вели еще с семидесятых годов. Если по прибытии особенно пахучей партии клешей или жилеток Навину удавалось на некоторое время подавить противника, мстительный Тор тотчас же воскурял целый пучок индийских палочек, после чего все, кто был на этаже, включая и продавцов, в едином порыве бросались к выходу.
