Инна Тронина - Четвёртая четверть
«Бьёт, значит, любит!» Микола раньше никак не мог понять смысл этой пословицы. Считал подобные выражению дикостью. И только теперь понял — да, верно! Чугунов, в крайнем случае, мог подыскать другую невесту. Для нет разницы, на ком жениться — лишь бы была с квартирой. Из-за Липки он не стал бы осложнять себе жизнь. А вот Микола схватился за нож, как отпетый бандит и ревнивец.
Конечно, не из-за московской прописки он так поступил. И несправедливо его в этом подозревали. Обошёлся бы, в конце концов — не смертельно. У него руки из плеч растут. Любую мужскую работу способен делать. И по хозяйству спокойно управится, и плотничать может. Кроме вагоновожатого, в состоянии работать автомехаником, шофёром. И повеселиться не прочь — хоть на гитаре, хоть на гармошке, хоть на бандуре сыграет. Короче, есть, что предложить будущей жене. Может, и москвичка попроще нашлась бы…
Микола ведь не пил, не курил. Пел хорошо — в самодеятельности выступал. По характеру спокойный был, даже ласковый. Почему же раньше всё не бросил? Видел ведь, что Липка над ним издевается. А вот потому, что любил! Без Москвы спокойно мог прожить, а без Липки — нет. И потому мучился, представляя, как она отдаётся другому.
А потом пять раз ударил её ножом. Пусть знает, как болит его сердце! Он наплевал тогда на арест, на долгий срок. Даже про мать забыл. Так он любил Олимпиаду и так ненавидел! Спасая её или губя, Микола забывал обо всём…
Он снова увидел перед собой мать. Её гладко причёсанные, с проседью, волосы были уложены сзади в косу. И платье на ней чёрное, сатиновое, в белый горошек. Щёки ввалились, локти стали острыми. Но фигура ещё сохраняла ту самую знаменитую донбасскую стать, из-за которой встречные хлопцы когда-то выворачивали шеи. Галя тогда шла на свидание с Миколой-старшим, проплывая мимо остальных белым лебедем.
Собирались они прожить вместе до глубокой старости, но не сбылось. Мужа вынесли из забоя под брезентом. В шахте жарким летом восемьдесят восьмого года взорвался метан. Искали под землёй отрезанных пожаром горняков, и тут случился второй удар. А вот сейчас Галина Петровна сидит у телефона и вздрагивает от каждого шороха. Её сердце болит от тяжёлых предчувствий, хотя новости, по идее, должны быть радостными.
Липке шестнадцать исполнится в конце июля. Тогда лучше и подавать заявление. А пока можно и так пожить, лишь свадьба была оговорена. Липка уверяла, что с Озирским покончено. Глупо думать, что он бросит графиню, Париж, родовой замок. Конечно, Липка не для него, а для Миколы. Он уже давно доказал свою любовь и верность. Будь ей восемнадцать, вообще не возникло бы вопросов.
А так привяжутся тётки в ЗАГСе, поэтому лучше до лета подождать. Или до следующей зимы. Не всё ли равно? Люди годами живут не расписанные. И Микола ждал бы, как раньше, но произошло непоправимое. Липка сказала ему, что Озирский овдовел, что он теперь свободен…
— Коль, может погодим пока брачеваться? — с медовой улыбкой сказала Олимпиада. — Тут такое произошло!
— Что произошло? — Он задохнулся от ужаса, от гнева, от неожиданности, наконец. — Ты опять начинаешь ломаться? Мы же договорились!
— Договорились, — согласилась Липка. — А теперь графини больше нет. На неё кусок штукатурки в Питере упал. Так что Андрею разводиться не нужно. Он же — отец моего ребёнка! — Липка отодвинула чайник, банку с заваркой. Смущённо опустила ресницы. — Может, он согласится жениться на мне?
— А если не согласится, пойдёшь за меня? — хриплым, чужим голосом спросил Микола.
Да, Липа его никогда не любила. Тогда зачем же играла с ним, как кошка с мышью? Могла бы просто прогнать, чтобы не навязывался больше. Она не ругалась, не орала, не бросала на пол тарелки и сковородки. Тоже была равнодушна — как Чугунов. Один шаг не только от любви до ненависти. Микола ходил этой дорогой туда-сюда, пока не устал. Он то вскипал яростью, то всё прощал Олимпиаде. Но на этот раз пружина лопнула.
Олимпиада, к сожалению, этого не поняла. Думала, что безответный поклонник вновь всё стерпит. И именно это окончательно разозлила Миколу. Именно там, в уютной кухоньке с начищенной посудой, где в воздухе ещё витал аромат сигарет Озирского, Микола потерял рассудок. Он больше не может ждать и не хочет. Всё, хватит, хватит, хватит!..
— На тебе, убоже, то, что нам негоже? — тихо спросил он, а скулы сводило от ярости. — Думаешь, я тебя возьму после этого? Проглочу, да?
— А куда денешься? Возьмёшь! — ослепительно улыбнулась Липка.
Она снова принялась колдовать над чаем. Волосы рассыпались по фланелевому пёстрому халату, под которым шевелилась крепкая изящная спинка. Миколу затошнило. Он чувствовал, что перестаёт владеть собой. И, если сдержится, сердце его лопнет.
— Значит, точно знаешь, что возьму? Объедки Озирского?
— Я сразу была его объедками, — спокойно сказала Олимпиада. — Ты ведь знал, что я ношу его ребёнка. В роддом бегал, встречал меня, возился с Андрейкой. Он не мог быть твоим сыном. Мы ещё не трахались тогда, когда он был зачат. Не понимаю, чего ты сейчас пылишь. Я и не скрывала никогда, что люблю только Андрея. А тебе твёрдо ничего не обещала…
Липа выставила на стол тёплые яйца карминного цвета, кулич с цукатами, пасху. Открыла краник электросамовара.
— Ты с сахаром будешь пить или с вареньем? У меня есть клубника и крыжовник. Давай, похристосуемся!
— Я с тобой христосоваться не стану, — еле выдавил Микола. Глаза его почти вылезли из орбит. — Я… замочу тебя… Слышишь? Тут такое дело, а ты про варенье…
Рука Миколы лихорадочно шарила по столу. В глазах померк яркий свет. От лампочки под потолком поплыли чёрно-радужные круги. Под черепом заколотилась кровь, челюсти сжались намертво. Только короткие, свистящие слова ещё вырывались из перекошенного рта Миколы.
— Лыпка, т-ты… — Он начал заикаться. — Т-ты с-скажи, ч-что з-за меня п-пойдёшь… А то з-зарежу! Зарежу, сучка! — повторил он громче.
В это время пальцы нащупали деревянную ручку ножа, крепко стиснули её. Микола почувствовал солёный вкус крови во рту — он прокусил язык. На губах выступила розовая пена. Сколько раз он точил этот ножик, мыл он, чистил, вытирал рушником…
— Подумаешь, испугалась! — Липка махнула волосами. Часы в гостиной пробили семь раз. — Хватит выступать. Садись, ешь. Мне Андрейку кормить нужно. А потом бельё стирать. Скоро сестра приезжает, а у меня развал…
Она поставила чайник на стол, обернулась к Миколе и замерла с раскрытым ртом. В следующую секунду Матвиенко прыгнул вперёд. Первый его удар пришёлся в живот Олимпиады. В рубец от кесарева сечения, который он так любил целовать…
Покончив с девушкой, он вытащил труп из кухни в коридор. На всё у него ушло минут двадцать. Зачем так сделал, не знал сам. Видимо, хотел, чтобы соседи поскорее нашли убитую. Потом Микола побежал к манежу, где стоял ревущий Андрейка, схватил его на руки, прижал к себе. Андрейка знал Миколу, и потому успокоился, даже обрадовался, что его одевают. Значит, понесут гулять.
Кажется, впереди была станция, потому что электричка затормозила. У Миколы только проверили билет, а на ребёнка не обратили внимания. Матвиенко спокойно встал, неторопливо направился к другому тамбуру. Мозги его были как будто заморожены, голова — пуста, как пивная бочка.
Догонят — так догонят. Но нужно всё же попробовать улизнуть, избавиться от обузы. Ведь есть же здесь жильё, около станции. Не безлюдная пустыня вокруг. Матвиенко было всё равно, как называется платформа. Тем паче, плевать, где она находится — в Московской области или уже в Тверской.
Зубы сжались так, что заныли челюсти, глазницы, даже затылок. По счастью, патрульные отвлеклись на двух девчонок и на пьяного мужика, который спал на скамейке. И Микола решил, что нужно выходить здесь.
Лязгнув, вагон остановился около платформы. Двери со скрипом разошлись в разные стороны. В насквозь выстуженной ночной темноте дрожали редкие огоньки. Приехавший не сразу различил, что ступает в лужу. Он молился только о том, чтобы не было погони. Но вот поезд тронулся, унося парней в камуфляже и контролёра. А Микола так и стоял, не шевелясь, боясь спугнуть удачу. Конечно, впереди ещё много трудностей. Всё может рухнуть, сорваться в последний момент. Но Андрейки с ним уже не будет, и это очень хорошо.
Надоевшую ношу можно оставить на станции. Но сейчас здесь темно и тихо, никого нет. А если придут какие-то бандюки, будет ещё хуже. Приличные люди в это время уже спят, а сегодня они справляют Пасху. Кроме того, в такой глухомани и развлечься-то негде.
Нужно сойти вниз и выбрать место, оставить малютку. Только где? На улице он насмерть простудится, а Микола этого не хотел. В то же время, ни одна душа не должна его самого здесь увидеть, а то сразу же насторожатся. Спустят собаку — с деревенских станется…
Матвиенко дождался, когда его глаза привыкнут к темноте после освещённого вагона. Он различит ступеньки, ведущие вниз, в весеннюю жидкую грязь. Там растеклась огромная лужа — до самого туалета. С платформы была видна буква «Ж». Там, наверное, всё равно никого нет, но лучше зайти в мужской, справить нужду, переодеть мальчонку. Зачем невинную душу терзать? Хватит того, что случилось сегодня… Или уже вчера?
