Микки Спиллейн - Тварь
Но вот где ты? Ты... Убийца. Ты сидишь здесь и слушаешь то, что и сам знаешь, и ничуть не беспокоишься. Чего ради? Три или четыре года в психиатрической тюрьме... Потом докажешь, что ты нормальный, и снова свобода — иди и убивай снова. У вас с Грэйндж одинаковая этика Она, вероятно, любила свою профессию. До того любила, что не упустила свой шанс сделать карьеру, помогла Йорку, а потом заставила его добиться для нее научного признания.
А ты... рассчитывал выйти сухим из воды или, в худшем случае, предстать перед судом. Может, тебе даже вынесли бы условный приговор. Конечно, почему нет? Случай ясен любому психиатру. Твой рассудок не выдержал напряженной учебы. Ну ты и голова! Какой там стул, это не для тебя. Может, пара годков выпадет из жизни, но что за беда? Ты и так обогнал свой возраст лет на двадцать Так ты рассуждал, да? Ха!
Нет, приятель, игра пойдет иначе. Извини, но если закон тебе на руку, нужен другой. Я прямо сейчас придумал новый. Знаешь, какой?
Он продолжал улыбаться все с тем же выражением, как будто наблюдал за ходом эксперимента в кроличьей клетке.
— Ладно, я тебе скажу. Всякий маленький гений, который совершает убийство и рассчитывает остаться безнаказанным, все-таки получит свое.
Нарочито неторопливо я снял предохранитель пистолета. Его глаза походили на два маленьких темных озерца, два омута. Я не знал, понравится ли мне эта работа. Мне еще не доводилось убивать маленьких гениев.
Растон впервые заговорил:
— Примерно час назад я предчувствовал такую возможность, — я невольно напрягся. Не знаю как, но я почти догадался заранее, что он скажет. — Когда я обнимал вас, изображая радость по случаю вашего чудесного появления, я вытащил из вашего пистолета магазин. Удивительно, как вы не заметили разницу в весе.
Вам когда-нибудь хотелось завыть? Моя рука тряслась от злости. Я нащупал пустую впадину вместо магазина и выругался. Я до того опасался случайного выстрела, что даже не загнал патрон в ствол.
А Растон сунул руку за нотную подставку рояля и извлек пистолет тридцать второго калибра. Он вновь улыбнулся. Он чертовски хорошо знал, о чем я думаю. Я мог запросто стать очередным покойником. Он любовно провел рукой по оружию, взведя курок.
— Не делайте резких движений, Майк. Нет, я не намерен в вас стрелять, во всяком случае, пока. Как видите, мои скромные способности фокусника пришлись очень кстати... так же как умение открывать замки. Я изучал не одни классические науки. Свободное время я посвятил всему, что представляло занимательную проблему.
Подвиньте ваше кресло немного вон туда, так мне удобнее будет наблюдать за вами. Да, вот так. Полагаю, вы заслужили комплименты. Откровенно говоря, я не ожидал, что кому-то окажется под силу разобраться в такой путанице. Мне казалось, что я действовал успешно, но теперь вижу, что в какой-то степени потерпел неудачу. Впрочем, не делайте поспешных выводов. Если вы передадите меня полиции и представите убедительные доказательства, меня, как вы сами сказали, будет судить суд для несовершеннолетних. Я никогда не признаю, что я по сути взрослый, и получу небольшой срок или, быть может, и вовсе никакого.
Или же, Майк, и это довольно существенное “или” — я могу убить вас и заявить, что оборонялся. Вы вошли в состояние крайнего нервного возбуждения, ударили меня. Я подхватил пистолет, выпавший из вашего кармана, — он приподнял пистолет тридцать второго калибра, — и выстрелил в вас. Просто? Кто станет сомневаться, особенно учитывая ваш темперамент... и мой возраст. Поэтому, сидите спокойно, и я не застрелю вас, по крайней мере, еще некоторое время. Прежде всего я хочу исправить неверное представление, создавшееся у вас.
Я обогнал свой возраст не на несколько лет. Разница скорее составляет лет тридцать, даже больше. Вы в состоянии представить, что это значит? Я — четырнадцатилетний, и я же прожил около пятидесяти лет! Боже, что за жалкое существование! Вы видели мою маленькую школу, но к каким выводам вы пришли? Глупец, вы ничего не поняли. Вы не увидели электрических и механических приспособлений, изобретенных одним из великих научных умов века. Нет, вы увидели какие-то предметы, не отдавая себе отчета в их назначении, — он помолчал, улыбаясь с униженной ненавистью. — Вы когда-нибудь видели уток, которых кормят насильно, чтобы печенка увеличилась и мясо было вкуснее? Вообразите подобное по отношению к мозгу. Представьте процесс обучения, ускоряемый болью. Пытка способна заставить сознание сделать все, когда ее применяют умело.
О, конечно, считалось, что я ничего этого не ощущаю. Все должно было происходить, пока я был без сознания, и только подсознание реагировало на невероятное давление, которому оно подвергалось с целью заставить его уловить фантастическую массу данных, льющихся в него, как пища, которую загоняют через воронку в зоб и желудок утки, хочет она того или нет.
Но кто способен сказать, что происходит с разумом, претерпевающим такое развитие? Что может случиться со сложным механизмом рассудка человека при такой стимуляции? Какие новые реакции разовьются... какие новые отдушины станет он искать, чтобы изгнать вторгающихся в него чудовищ?
Вот как я стал тем, что я есть... но сколько я узнал! Я продвинулся даже дальше, чем от меня ожидали... гораздо дальше простых наук и математики, которыми он хотел меня напичкать. Я углубился даже в криминологию, мистер Хаммер, изучив тысячи преступлений, совершенных в прошлом, и когда этот маленький секрет стал мне известен, я знал, что делать... Потом придумал, как это можно сделать.
Я собрал сведения и наметил план. Мы с вами двигались почти параллельно. Ваш ум, тонко настроенный на усвоение, анализ и реконструкцию действий преступника, ваша тесная связь с полицией и опыт позволили вам следовать близким курсом и прийти к цели одновременно со мной, — он криво усмехнулся мне. — Или, не лучше ли сказать, немного позади меня? — кивком головы он указал на свой пистолет. — Поскольку в настоящий момент я занимаю наиболее выгодную позицию.
Я начал подниматься, но он вскинул пистолет.
— Пожалуйста, оставайтесь на месте! Я не говорил, что не выстрелю в вас. Выслушайте меня, — я снова сел. — Да, мистер Хаммер, если бы я обдумывал это дело еще несколько дней, ваши труды не увенчались бы ни малейшим успехом. При всех моих тщательных предосторожностях вы меня разоблачили, но у меня все еще остается превосходный шанс сохранить жизнь и свободу. Вам не кажется? — я кивнул. Он был прав. — Но какой в этом толк? Вы можете ответить? Какой в этом толк? Станет ли моей девушка, которую я люблю?.. Примет ли она меня? Ее стошнит при одной мысли. Меня, ребенка с умом взрослого, но с детским телом.
Какая женщина захочет меня? С годами мое тело разовьется, но умственные способности удесятерятся. А общество? Вы знаете, что сделает общество? Оно будет смотреть на меня, как на урода. Вероятно, я смог бы демонстрировать молниеносный счет в цирке. Вот что сделал со мной этот человек! Вот что сделали со мной его машины и блестящие идеи. Он скомкал мою жизнь и швырнул ее в челюсти науки. Как я его ненавидел! Как мне хотелось заставить его страдать так, как страдал я!
Вы чувствовали когда-нибудь, что ваш мозг горит? Зондировали ваш череп электрическими разрядами, привязав вас к креслу? Конечно, нет! Вы можете оставаться самодовольным и заурядным и гоняться за преступниками и убийцами. Вы боитесь только смерти. А я боялся того, что умру не скоро! Вы не представляете, как невыносимо человеческое тело. Оно — как мощная машина, которая сама себя питает и залечивает раны, но разум еще сильнее. Этот простой комок серого вещества под тонким слоем кости, который выглядит так мирно, лежа в банке с формальдегидом — колосс непостижимой силы. Он выдумывает боль! Вообразите... Он выдумывает боль, и тело вопит от муки, однако, в этом процессе нет ничего физического. Он может порождать мысли, превосходящие нормальное воображение, если его заставить. Так было с моим. Его насиловали. Обучение, так он называл это, но с таким же успехом знания могли нагнетаться в мой мозг компрессором — ощущение было бы таким же. Я познал боль, незнакомую никакому мученику... боль, которую, вероятно, никто больше не познает.
Ваше лицо меняется, мистер Хаммер. Я вижу, вы мне верите. Как же иначе... это правда. Пусть вы верите, но понять не сумеете никогда. Я замечаю, что в эту минуту вы изменяете свое решение. Вы оправдываете мои поступки, я тоже их оправдываю. Но присяжные, если бы они знали? Судьи? Или публика? Нет, они не способны представить, через что я прошел.
Что-то с ним происходило по мере того, как он говорил. Детское выражение пропало с его лица, путем какой-то странной метаморфозы он теперь напоминал мне виденных мною диктаторов во время их неистовых словоизвержений. Все его мускулы напряглись, вены и сухожилия дрожали под тонкой кожей, а глаза сияли той внутренней яростью, которая грызла его сердце.
