Зверь милосердия - Фредерик Браун
Вернувшись в дом, я раскрыл книгу, которую начал читать ещё несколько дней назад. Я читал около получаса, когда послышался стук в дверь. Я никого не ждал, но предположил, что это, вероятно, кто-нибудь из соседей или рыжий Кахэн. Возможно, им понадобилось что-то из посуды, или они решили всё же уговорить меня присоединиться к ним на полчасика.
Однако, когда я открыл дверь, выяснилось, что я ошибся в своих предположениях. Стоявший передо мной человек был мексиканцем. Поначалу мне показалось, что я его не знаю, но когда я посмотрел на него внимательней, то увидел, что это Фрэнк Рамос, напарник Кахэна, полицейский детектив.
Интересно, в каком качестве он наносит мне визит?
— Добрый вечер, мистер Медли. Вы меня помните?
— Естественно, — сказал я, отступая на шаг в сторону. — Зайдете, мистер Рамос?
В ярком электрическом свете его лицо выглядело иначе, он чем-то напоминал несчастного Курта Стиффлера, стоявшего в этой комнате восемь дней назад. Нет, на нем не было печати той безысходности, отчаяния, которая легко читалась на лице Курта, но у мексиканца тоже было лицо несчастного человека. Кроме того, или мне просто показалось, он был не совсем трезв. Стоя посреди гостиной, он чуть заметно покачивался.
— Присядьте, — предложил я.
Поблагодарив, он сел в кресло, в котором восемь дней назад сидел Курт. Я спросил, чем могу быть полезен.
Он помолчал, прежде чем ответить, словно выбирая подходящие слова:
— Если у вас нет возражений, — сказал он, наконец, — я хотел бы просто побеседовать с вами. Не о полицейских делах. Буду откровенен — если вы расскажете о моем визите капитану Петтиджону, меня уволят из полиции. Мне запретили разговаривать с вами.
— Понятно, — сказал я, хотя ничего не понял. — Могу я спросить, как вы себя чувствуете, мистер Рамос? Вы чем-то расстроены?
Он улыбнулся, но улыбка была невеселой.
— Боюсь, вы правы. У меня был тяжелый день. Я убил человека. Меня ранили. Меня оставила жена.
— Вы говорите, вас ранили? — Меня поразили все три события, произошедшие с ним в течение одного дня, но я спросил именно об этом, поскольку ему следовало находиться в больнице, а не разгуливать по городу.
Он шевельнул правой рукой и сморщился от боли:
— Пуля угодила в предплечье, не задев, к счастью, кость. Это, пожалуй, наименьшая из моих неприятностей.
Я сказал:
— Рад, что рана несерьезная. И очень грустно слышать обо всем остальном. Вас ранил человек, которого вы убили?
— Нет, моя рана — просто несчастный случай. А человек, которого я убил… Боже, я даже не знаю, как его звали. Я убил его двенадцать часов назад, и мне до сих пор неизвестно его имя.
— Имя не имеет значения, — сказал я. — Но вы прервались на полуслове, сказали: «Человек, которого я убил…»
— …собирался застрелить меня, — договорил он. — Поэтому то, что я отправил его на тот свет, не должно было бы тревожить меня. Тем не менее это не дает мне покоя, хотя в меньшей степени, чем уход жены.
— Может быть, она поняла, что совершила ошибку, и вскоре вернется?
— Нет, — сказал он. — Если бы она просто ушла, такая вероятность была бы. Но она ушла с другим. Даже если она с ним расстанется, ко мне уже не вернется. Я хорошо знаю свою жену.
— Вы так сильно любили ее?
— Да, — сказал он, и этот простой ответ убедил меня в его искренности. — Потом он снова улыбнулся: — Но я пришел не для того, чтобы делиться своими горестями, мистер Медли. И не просить вас помочь мне, как вы помогли Курту. Я сумею пережить свои невзгоды. Что же касается Курта, вы были правы — он был не в состоянии с ними справиться.
Он знает или просто блефует?
— Вы действительно считаете, что его убил я?
— Да, — сказал он. — Я не жду, что вы признаетесь. И пришел не для того, чтобы заманить вас в ловушку. Даже если вы будете со мной откровенны, никто не помешает вам позднее отказаться от своих слов. Ваш дом не прослушивается.
— Прослушивается?
— Ну да. Я хочу сказать, что в нем не установлены потайные микрофоны. У нас сугубо личный разговор. Хотя я могу понять вас, если вы думаете иначе.
— Я верю вам, — сказал я. — Но мне чрезвычайно любопытно, почему… Постойте, могу я предложить вам стакан вина? Или вы уже…
— Вы хотите сказать — выпил? Я не пью уже несколько часов. Начал около полудня и убедился, что алкоголь не помогает… Но от стакана вина не откажусь. При условии, что вы тоже выпьете. Один я не буду.
— Конечно. Предпочитаете сухое или крепленое вино?
Он предпочитал сухое, поэтому я сходил на кухню и открыл бутылку бургундского. Я придвинул маленький столик ближе к креслам и стал наливать вино так, чтобы он видел, что я ничего не подсыпаю в стакан. Потом я сел в кресло, мы подняли стаканы, и я предложил тост за его скорейшее выздоровление от ран физических и душевных.
Мы чокнулись, и он сказал:
— И за ваше выздоровление.
Знает ли он о Диерде? Неужели он интересовался моей жизнью до переезда в Тусон, узнал о несчастном случае и догадался о правде? Нет, этого не может быть, хотя он несомненно о многом догадывается. У всех людей есть душевные раны. Я сказал:
— Мистер Рамос, скажите мне, пожалуйста, правду — зачем вы пришли? Вы подозреваете меня в убийстве и в то же время называете свой визит частным, неофициальным. Причем я верю, что вы пришли как частное лицо. Если я и убил того парня, вряд ли вы рассчитываете на мое признание. Так зачем же вы пришли?
Он задумчиво потягивал вино, будто размышляя над своим ответом, потом поставил стакан:
— Сегодня я уеду и, возможно, в Тусон больше никогда не вернусь. Что же касается вас, я просто хочу знать, прав я или ошибаюсь. Правы ли капитан и Рыжик, полагая, что у меня не всё в порядке с головой.
— В то время как, по-вашему, не всё в порядке с головой у меня?
— Забудем о голове. Я полагаю, вы убили Курта Стиффлера и, по всей видимости, ещё кого-то, из милосердия. По той же причине вы убили вашу собаку, которой кто-то подсыпал яда. Я полагаю, вы с такими подробностями рассказали о ней, чтобы облегчить душу. Вам стало бы ещё легче, будь вы в силах рассказать о своих других жертвах.
— Продолжайте, — сказал я. Я не мог, естественно
