Инна Тронина - Четвёртая четверть
Самолюбие Олега гложет жуткое. Боится, что мать ему откажет. А ни на ком больше не женится, хотя мог бы. Он уже доктор экономических наук. И ВУЗ у него не хилый — правительственный — загранкомандировки каждый квартал. Спорю, за такого любая пойдёт.
Олег молодой, ещё нет сороковника. А квартиру имеет трёхкомнатную, машину, кучу импортного шмотья, всякую технику. И счёт в банке — само собой. Мать ему развод дала, чтобы не стеснять, когда мы квартиру в Тёплом Стане купили. Желала бывшему своему только счастья, да вот не выходит никак. Ни у неё, ни у него. Ничего, бывает, по второму разу люди женятся. Разойдутся и поймут, что были дураками.
Мне уже не хочется на улицу. Был два раза, концы сделал большие. Лучше посмотреть «видак», да и для здоровья полезно без курева. Я порылся в кассетах, но ни одного фильма не выбрал. Слезливую размазню для матери покупал — про любовь. Она смотрела и плакала. А в конце каждый раз говорила, что про них с Олегом такое кино можно было бы снять. «Мыльную оперу» с внебрачными ребёнком и охами-ахами.
Особенно она увлекалась по выходным, когда не уезжала во «Внуково» на работу, не шила коврики из лоскутков и не принимала подружек. Я бы её баб ко всем чертям выгнал вон, но ради матери терплю. Ей скучно. Со мной особо не поболтаешь, а закадычная её, Лена Косулина, погибла.
Я Лену помню — знал её с младенчества. Грустная была, тихая, бледная. На меня подолгу смотрела, а потом начинала плакать. Я даже не представляю Елену Игоревну смеющейся. Франсуаза была не такая — весёлая, с очень белыми зубами. Всё время улыбалась и дарила подарки. Одевалась, не как Лена — дорого, ярко. Часто носила драгоценности.
Разные они были, а обе погибли. Лену бандиты застрелили в позапрошлом году, на пороге ночлежки. Лена на свои деньги основала её — для старух и бомжей. Спрятала одного «братка» раненого, а за ним явились — добивать. Лена его не выдала, и сама погибла. Зато парень в живых остался, и за неё отомстил. Раскаялся, «завязал», теперь сидит. Он ведь киллером был, так что «червонец» ему дали — даже с учётом «чистухи»*. Правда, через три года он имеет права просить об УДО.
Похоронили Лену в Кунцево. Олег часто нас с матерью возит на её могилу. Там уже мраморный памятник стоит. Цветов куча — даже незнакомые люди кладут. Жалеют девушку — ведь ей всего двадцать восемь лет было. А вот что с Франсуазой стряслось, Андрей пока не сказал. Нет, не буду матери ничего сообщать. Пусть сам расскажет, когда в Москве будет.
Я совсем скис — даже в носу защипало. Мне так страшно, что людей убивают! Я сам это делал много раз, и ничего не ощущал тогда. А сейчас мне стыдно, пусть хоть это и «братва» была. А женщин нельзя трогать — особенно таких, как Лена и Франсуаза. Они же никому не угрожали — совсем беззащитные. Ни у кого ничего не украли. Наоборот, делились тем, что имели.
И обе были богатые. Могли только развлекаться и о чём не думать. А они жертвовали бедным. И не так, чтобы тысячу в метро подать, а по-настоящему. Скорее бы мать пришла, а то душа тает, не выдерживает. За что мне тогда деньги платить?!
Интересно, будет ли Андрей мстить за Фрэнс? Если её убили, то будет. И тут мои услуги могут потребоваться. Наверное, я — самый юный киллер в мире, только мало кто об этом знает. Ну, а если авария произошла, или что-то в таком роде, виновного не всегда и найдёшь.
Я потёр грудь, потому что там, внутри, заболело. Включил свою «Тошибу», но так и не поставил в неё кассету. Вырубил. И музыкальный центр меня не манит. Пойду на улицу. Там снег, лужи, огоньки. Машины, автобусы ходят, народу много.
Да что я, девчонка, без мамы в квартире боюсь сидеть? Или призраки мучить начинают? Озирский часто спрашивал, не страшно ли мне ложиться спать после стольких грехов. Я отвечал, что не мучаюсь совершенно. А сегодня темнота на психику давит. Переволновался из-за Сергея, будто чужую вещь испортил, взятую под честное слово. Пройдусь, вдруг полегчает?
Я одёрнул перед зеркалом свитер, прихлопнул пузыри на джинсах и побежал в прихожую одеваться. Зажёг свет по всей квартире, нашарил сапоги под вешалкой. Взял джинсовую куртку на меху, хотя носить её, по мнению матери, рановато — ещё морозит. Успею вернуться до её прихода, так что кваса не будет. Взял ключи на брелоке, захлопнул двери в квартиру и в коридор. Вызвал лифт, спустился.
У почтовых ящиков никого нет. Все во дворе, хоть уже и смеркается. Только в стороне Ленинского проспекта малиновая полоса горит на небе. И фонари начинают потихоньку светиться. Пошёл к метро. Я ещё специально в квартире свет оставляю, чтобы вернуться, а не носиться по улицам до ночи.
Со мной такое бывало — встречу ребят и забудусь. Потом Олег придумал, что нужно делать. Говорит: «Ты не допустишь, чтобы люстры горели зря!» Бывало, и телик оставлял, и суп на плите. Помогало, между прочим. И сегодня помогло. Я купил две пачки сигарет и рванул обратно. Иду довольный, нарочно поднимаю брызги из луж. Кругом пахнет весной. Как говорит мать, проталинами. Но всё забивает запах выхлопов. Где-то у нашего дома опять скопилась пробка.
Я дёрнул себя за рукава куртки. Вырос из неё. Надо в «Коньково» съездить, новую купить. На каждый день, подешевле. Да и джинсы тоже. Расту, куда денешься. И я радуюсь. Ведь боялся, что останусь карликом. Сейчас во мне уже метр пятьдесят. Скоро джинсы станут по колено.
С деньгами проблем тоже нет. А вот по магазинам терпеть не могу шляться. Да ещё мать нужно с собой брать. Одного она меня за крупными покупками не пускает. Говорит, не то возьму, а потом не обменяешь.
Высунув язык, я поймал на него снежинки. Вытер лоб кулаком и нащупал сигаретные пачки в кармане. Лифт оказался свободным, и я там покурил.
Стряхнул сапоги с ног на коврик у двери, снял куртку. Сигареты спрятал в свой стол, и только тут вспомнил про домашние задания. Но о противном думать не хотелось. Почему-то показалось, что батареи не греют. Проверил везде — нет, всё в порядке. Тогда чего же меня знобит-то? Почти никогда не хочу спать, а тут так и тянет в постель.
Хорошо, что с Вилькой не гулять, с моим миттельшнауцером. Олег выпросил его пожить. Глен, наша первая собака, околел. А я с ним вместе рос. Теперь на Ленинградке так пусто стало! Боксёра похоронили за городом — на даче Олегова друга Бориса Эммануиловича. Только Боб там теперь не живёт. Он продал дачу, квартиру на Пресне и уехал в Канаду.
Никогда раньше он не собирался эмигрировать. Но после девяносто третьего года не смог в России жить. Тогда у него первая семья погибла. В том числе и моя подружка — Юлька Добина. Он женился на сотруднице Олега, Жанне Максовне. Сначала у них мёртвый мальчик получился. После этого и Жанна захотела уехать. Ей отец вызов прислал. Уже в Канаде у них родилась дочка Дебора, Дебби — в память матери Бориса. Они над ней трясутся, не знаю как. Боятся, как бы чего не случилось. Ведь Жанне Максовне уже сорок лет. В случае чего, другого ребёнка вряд ли родит.
Я у Юльки на могиле часто бываю. Там она похоронена вместе с матерью и бабушкой. Я всех их знал, часто вижу во сне. Последний раз мы все встречались, когда «Белым Дом» был уже окружён милицией, войсками и поливальными машинами. С тех пор песню «Путана» просто ненавижу. Её постоянно крутили с «Жёлтого Геббельса». Так называли агитационный автобус с громкоговорителем. Добины жаловались, что он всю ночь орёт, спать не даёт. Изводят депутатов, чтобы они ушли из Дома, а на простых людей всем наплевать.
Надо обед разогреть — через полчаса мать вернётся. Лишь бы не упала опять на улице, как тогда в Лефортово. Мне оттуда какие-то тётки позвонили. Сказали, что мать в больнице, а собака у них. Я всю ночь передачу собирал, а потом ещё три часа ждал, пока её приняли. Школу прогулял, конечно. Но лучше бы всё в порядке было с матерью, и я пошёл на контрольную.
Тогда её еле-еле спасли. Теперь каждый вечер боюсь — а вдруг опять?… Нет, она не должна ещё прийти — в метро, наверное, едет.
Я взял мобильный телефон и отправился, пардон, в туалет. Устроился поудобнее и попытался подумать совсем про другое. Не о Франсуазе и не о том случае с матерью. А телефон вдруг запиликал, и я чуть с горшка не свалился от неожиданности. А потом ответил — не своим голосом. Уже охрип — простудился, наверное.
— Слушаю!
А сам стал застёгивать «молнию». Будто бы тот, кто звонил, мог меня увидеть. Мало кто этот номер знал — только мать, Олег и Андрей Озирский. Остальные звонили на обычный телефон.
— Русланыч, ты?
Озирский меня еле узнал, а я его — сразу. Почему-то я решил, что голос у него должен быть печальный. Ведь первого апреля жена погибла. За четыре дня не очухаешься. Вон, моя бабушка Ирина Кирилловна, когда дед Василий умер, сошла с ума и оправлялась по углам. Озирский, конечно, не такой, но всё-таки должен горевать.
— Ага, я.
Интересно, шеф в Москве или нет? А. может, вообще в Париже? Хорошо он держится. Никогда бы не догадался, что у него горе, если б не знал.
