Лео Мале - Солнце встает из-за Лувра
От алкоголя или от лихорадки я начал сучить ногами, совершенно помимо своей воли.
– Ведь это же прямо лезло в глаза,– сказал я вслух.
– Вы опять начинаете? – сказала Элен.– Вы целых пять минут лежали тихо, но так не могло продолжаться. Мне думается, что надо позвать доктора… одного из ваших друзей…
– Не надо доктора,– сказал я,– немного водки, Элен.
– Я дам вам таблетку. У меня нет водки, а есть спирт 90 градусов, но я дам вам таблетку.
Она начала готовить какую-то чертову смесь.
– Элен, что это за картина?
– Какая картина?
– Вот эта дурацкая кривобокая.
– Дурацкая картина, как вы говорите. Не более.
– Случайно не подписанная Рафаэль?
– Оставьте Рафаэля в покое.
– Я бы с удовольствием, но он настаивает.
– Выпейте это.
Она поднесла успокоительное лекарство к моим губам. Я отстранил его:
– Тогда вы посмотритесь в это зеркало. Посмотритесь же, Элен!
– Никогда не надо перечить больным. Ну вот, я смотрюсь в зеркало.
– Вы видите, как вы красивы. Но вы будете еще красивее, если… А это зеркало как держится?
– На бечевке за крюк. Не такая уж это красивая комната. Так вешают картины только убогие.
– Убогие? Сильно сказано. Влезьте на стул и рассмотрите эту убогую систему.
– А в это время вы будете пялиться на мои ноги? Определенно вам уже лучше.
– Да, в двух смыслах, мадемуазель Шатлен.
Она взобралась на стул.
– Пыль?
– Много. Определенно…
– Не повторяйте без конца «определенно». И перестаньте без конца поносить эту комнату. Это – комната принцессы. Более или менее. Шнурок новый?
– Нет. Но концы очень длинные.
– Потому что недавно подтянули зеркало к стенке.
– Возможно.
– Спасибо. Спускайтесь с вашего стула, задрав немножко юбку, чтобы компенсировать мои расходы.
Она, конечно же, спустилась со стула как можно скромнее. Некоторые девушки никогда ничего не поймут.
Я встал. Несмотря на ее возражения, я, в свою очередь, взобрался на стул. Я шикарно выглядел в трусах и болтающейся рубашке. Развязал узел на шнурке, оттянул зеркало от стены и запустил за него руку. Вытащил оттуда нечто, что походило на толстое полотно. С одной стороны оно было шершавым, с другой тоже более или менее, но приятным для глаз, полным красок. Красивое и не громоздкое. 50 на 25 сантиметров.
– Боже мой! – произнесла Элен.
– Давайте сюда девяностоградусный спирт! Я хвачу пол-литра.
Она машинально протянула мне флакон. Я поднес его к губам:
– За твое здоровье, Рафаэль!– сказал я, дрожа как осиновый лист.
Глава пятнадцатая
ПЕРВЫЙ МЕРТВЕЦ… И ПРОДОЛЖЕНИЕ
– Чертов Лёрё! – усмехнулся я.
Я опять принял лежачее положение на кровати. Элен у моего изголовья, одета, при шляпе, готовая уйти с пакетом под мышкой.
– Боже мой!– повторила она в сотый раз.– Итак, этот Лёрё, этот безобидный Лёрё…
– Я расскажу вам потом. А сейчас напомню вам о двух вещах. На этой улице, против помещения Секретариата Изящных Искусств, немного выше, находится здание, в котором Робер Удэн поместил свой театр иллюзионистов. Изящные искусства и фокусы. Это все. Для меня это забавное сочетание. А скажите, из зеркала я вытащил нечто лучшее, чем кролик, не правда ли? Три миллиона, Элен, если Флоримон Фару сдержит свое слово. А если нет, то я сбагрю эту картину Корбини…
Внезапно я вздрогнул. Действительно я немного витал в облаках. Забыл, что пока я заботился о своем здоровье и прочих вещах…
– Корбини… если он еще жив. Сегодня вечером не было новостей от Заваттера?
– Нет.
– Тьфу, черт! Мне надо пошевеливаться.
– Вы сегодня уже достаточно хороши. Примите это успокоительное.
– Потом. Итак, вы все хорошо поняли?
– Да. Я иду к моей матери спрятать эту штуку в шкафу, который она открывает только 36-го числа каждого месяца.
– Отлично. Завтра увидимся.
– А что касается Лёрё…
– Потом. Я расскажу вам потом.
– Нет, это я вам расскажу. Раньше я не сочла нужным поставить вас в известность. Вам было так плохо. Недавно Ребуль звонил в контору. Но не для того, чтобы сообщить, что все идет нормально. Он звонил, чтобы сообщить вам, что сегодня после полудня Лёрё удрал из госпиталя.
* * *После ухода Элен через десять минут я, в свою очередь, покинул отель с сюрпризами, закутанный в куртку с капюшоном, одолженную у Октава Мире. Не будучи еще способным плясать на канате, я тем не менее двигался без особых усилий по прямой линии, и когда смотрел на свои ноги, мне не казалось, что тротуар прыгает мне в лицо. С молоком пантеры в желудке и с пушкой под мышкой я буду вполне в состоянии устроить небольшой фейерверк. Прежде всего я зашел в Агентство. Отсутствие легавого на улице. Никакого подозрительного типа перед дверью. Никакой мрази на лестнице. Ни одной сволочи в конторе. Я сделал хороший глоток известной микстуры, поменял рубашку, вооружился своей артиллерией, опять одел ту же куртку и пошел в тихой и холодной ночи по направлению к отелю Трансосеан.
Я прошел мимо стойки администратора, снисходительно поприветствовал дежурного и направился прямо к лифтам. Пока цербер сформировал в своем мозгу вопрос ко мне, я был уже на четвертом этаже. Там я вышел из лифта и поднялся еще на один этаж пешком. Коридоры, освещенные ночниками, были погружены в сон. Проходя мимо двери одного номера, я услышал храп его постояльца. Дойдя до двери Женевьевы, я нагнулся и приложил ухо к замочной скважине. Из номера доносился приглушенный звук голосов. Я вытащил из кармана небольшое приспособление, которое служит мне, чтобы прочищать трубку, а также еще для кой-чего другого. Набор никелированных стержней для рассеянных господ, забывающих свои ключи. Личинка замка сдалась быстро, как легкомысленная женщина, но с меньшим шумом. Перед салоном был крошечный вестибюльчик, предназначенный смягчать шум. Обычно его дверь закрыта, но, поскольку это был мой черный день, на этот раз оказалось не так, и собеседники, находившиеся в салоне, увидели меня сразу, как только я вошел.
Женевьева растянулась на своей кушетке в невиданном еще мною экстрасоблазнительном платье – декольтированном, прилегающем, возбуждающем и все прочее. Но тем не менее сама Женевьева имела жалкий вид: непричесанная, плохо накрашенная, с глазами, красными от слез.
Тип, сидящий в кресле, видимо, был хорошо воспитан, он встал при моем появлении. Человек зрелого возраста – около пятидесяти – с крупными и жесткими чертами лица, плохо выбритым подбородком, большими усами, довольно пышной, слегка поседевшей шевелюрой. На нем был строгий, темный, почти черный, пиджак, такой же жилет и брюки в полоску, как у шефа секции в универмаге. Он казался слегка неестественным в этой одежде. Может, у меня сложилось такое впечатление, поскольку я знал, что она не его. Видимо, у него болела одна нога, и он ею не владел полностью. Левой рукой он опирался на толстую палку, в правой держал крупнокалиберный автоматический пистолет из вороненой стали, который при комнатном освещении то и дело испускал поэтические блики.
Это был мой черный день. По идее, я не мог не вытащить мою пушку перед тем, как начинать возню с замком. Теперь уже поздно. Ну что ж, придется играть клоуна. Я вошел в салон:
– Салют, Ларпан,– сказал я.
* * *– Не подходи слишком близко, Нестор Бюрма,– посоветовал он мне.– Отойди вон туда в угол и не двигайся. Положи руки на затылок, если тебе не трудно…
Мне это было трудно. Больно. Но я ничего не сказал и положил руки на затылок.
– Я еще не очень окреп,– продолжал он.– Можно даже сказать, совсем не окреп…
С трудом отступая назад из-за своей больной ноги, он прислонился наконец к стене, держа нас под прицелом – Женевьеву и меня.
Пока он был один на один с женщиной, он сидел. Когда я появился в кадре, все изменилось. Ему пришлось быть готовым к любой неожиданности.
– Да, не очень крепок. Хотел бы я знать ту сволочь, которая поддела меня на своей таратайке…
– Да, это забавно,– сказал я ему.
– Что такое?
– Заплати, и я найду тебе твоего лихача. Ведь я детектив…
– Теперь уж ненадолго.
Я пожал плечами и улыбнулся Женевьеве:
– Добрый вечер, дорогая…
Она потерянно посмотрела на меня. Потом закрыла голову руками и зарыдала. Казалось, вот-вот у нее начнется нервный припадок. Ее чулок сверху был кружевной и держался на подвязке с модной застежкой. Ларпан выкрикнул грязное ругательство, очень оскорбительное, по адресу своей любовницы.
– Заткнись,– сказал я ему.
– Жалкий идиот,– ухмыльнулся он на это.
Женевьева постепенно успокоилась. Она подняла залитое слезами лицо. С трудом дернув головой, я указал ей на валявшийся на столе номер «Крепюскюль», открытый на той самой знаменитой статье Марка Кове.
