Вячеслав Сухнев - В Москве полночь
Капитан, стремительно превратившийся в полковника и министра, еще не растерял чувства робости перед генералами, этими олимпийскими жителями, запросто свалившимися в его кабинет.
— Может, подать чаю, господа? — неуверенно спросил он, наблюдая, как Федосеев опять примеряется к графину.
И сам обрадовался возможности хоть чем-то себя занять: засуетился, расставляя чайный сервиз, принялся вскрывать банку с халвой, замахал на дылдоватого и ленивого порученца.
— Давай чаю, — согласился Ткачев. — И прикажи поискать рафинаду. Я вприкуску люблю. Давай, распорядись!
Министр бочком выскочил из кабинета.
— Рассказывай, как живешь-можешь, — потребовал Федосеев, по-хозяйски садясь в министерское кресло.
— А что рассказывать? — вздохнул Ткачев. — Или вам мало докладывают? Стукачей у меня в штабе хватает. Вот, полюбуйтесь… Тут сплетни и откровенное вранье, которое могло выйти только из моего штаба.
Он достал из нагрудного кармана истертую на сгибах газету и развернул, словно салфетку перед ужином. С первой полосы, насупив брови, смотрел он сам, командарм Ткачев, а под портретом аршинными буквами было набрано: «Гибель Отдельной армии».
— Уже похоронили… доброжелатели, — помахал газетой командарм. — А я — вот он! Так что рано меня хоронят.
Лишь теперь Ткачев присмотрелся к Седлецкому:
— Ты тоже из Минобороны? Сдается, мы встречались. В Генштабе, году так в восемьдесят седьмом? Нет?
— Вполне возможно, генерал, — кивнул Седлецкий. — Как эксперт, я иногда читаю лекции для работников Генштаба.
Этим и брал Ткачев: молодой хваткой, хорошей памятью, показной открытостью. Комсомольской демократичностью…
— Не сочти за труд, дружок, — продолжал командарм, сворачивая и пряча газету. — Зайди в редакцию и скажи там: приеду — ноги повыдергиваю. Главному редактору первому.
— Передам, — пообещал Седлецкий.
— Господь с тобой, Ткачев! — укоризненно сказал Федосеев. — Совсем ты в горах озверел — такие казни… Нехорошо. Статью, между прочим, я два раза прочитал. И два раза не мог понять: это правда или брехня, что русских офицеров тут берут заложниками и освобождают только под горючее и патроны?
— Бывает, — сказал командарм неохотно. — Война идет, дорогие товарищи, война! Самая настоящая.
— Может, меня отдадим в заложники дивизии Лопатина, а? — угрюмо предложил Федосеев. — У Лопатина как раз патронов не хватает. А ты меня и выкупишь. Я ж генерал — минимум на пару обойм к каждому стволу потяну…
— Шутите, товарищ генерал-лейтенант, — поморщился Ткачев.
— Какие шутки! — нахмурился Федосеев еще больше. — Война… Правда, кому война, а кому — мать родна. Как насчет воровства и распродажи матчасти у тебя в армии? Не слышал? Ну, молодец… Воровство — это плохо. У нас в суворовском училище за воровство у товарищей крепко били. А ты в суворовском не учился, Ткачев?
— Знаете же, что не учился, — глянул исподлобья Ткачев. — Вы меня для уточнения анкетных данных вызывали? Почти за шестьсот километров, если по прямой…
— Если по прямой, — задумчиво повторил Федосеев. — Старость не радость, все к черту забываю. Зачем же я тебя вызывал? Ах, да! Спросить хотел: почему сразу не явился, ведь тебя предупредили о моем визите! Но теперь спрашивать не буду. Это по прямой почти шестьсот километров. А ты же, как всегда, по кривой двигался. И это тактически верно, не зря штаны в академиях просиживал… Поэтому так долго и добирался. И в этой части претензий теперь не имею.
Ткачев медленно менялся в лице. Рубаху-парня он больше не играл. Ботинком размахивал уже чуть ли не перед носом Федосеева. С ребристой подошвы, с «трака», ошметки так и летели.
— Вы полагаете, — сказал он холодно, — если старше меня по возрасту и должности… то можете оскорблять?
Федосеев достал очки, нацепил и с холодным научным интересом оглядел командарма.
— Тебя, Ткачев, оскорбить нельзя, — сказал убежденно. — Вот если гниду назвать гнидой… какое же это оскорбление? Ладно. Даю тебе, Ткачев, час. Связно, и по возможности, откровенно, изложи, что думаешь о ситуации в округе и в твоей армии. Ну, предложения предложи. Вроде соцобязательств. Ты на них мастак был, на соцобязательства. Жаль, не разглядел тогда… Оставь сочинение в приемной. Видеть тебя больше не могу — изжога начинается. Все понял?
— Так точно, — хмуро сказал Ткачев, поднимаясь со стола. — Вы понимаете, я обязан доложить о сегодняшнем разговоре…
— Конечно, конечно! Дружки в Москве ждут, не дождутся.
В этот момент в кабинет влетел министр обороны — с подносом, заставленным сахарницами и вазочками.
— Нашли рафинад! — обрадовал он командарма.
— Некогда генералу чаи гонять, — осадил министра Федосеев. — Лучше найди ему отдельный кабинет и машинистку. И позвони в приемную премьера. Скажи, Федосеев проститься придет…
Командарм надвинул кепи на лоб, коротко козырнул Федосееву и вышел. Через минуту в дверь кабинета просунулась мрачная небритая морда и принялась сверлить генерала взглядом.
— Запоминаешь? — спросил морду Федосеев. — Ну, запоминай. Запомнил? А теперь — пошел в задницу!
Морда исчезла.
— Позвоню я, все-таки, Кулику, — вздохнул Федосеев. — А то эта ткачевская шпана, чего доброго…
— Можно, я посплю? — спросил Седлецкий.
И пошел на ватных ногах к покойному дивану в углу. Не успел приклонить голову к спинке, как провалился в сон. Старею, успел подумать.
18
Единственный островок на Комсомольском озере был соединен с берегом длинными неширокими мостками, которые заскрипели и заплясали, едва Акопов ступил на исшарканные множеством ног доски.
— Не провалимся? — повернулся он к спутнику, лунолицему верзиле.
— Нет, — покачал тот головой. — Ты не провалишься…
На другом конце мостков, у входа в ресторан, стоял Убайдулла, приглашающе раскинув руки. Акопов узнал его, лишь подойдя поближе. Куда девался неопрятный старик в грязном халате! Выбритый, в тонком дорогом костюме, с тщательно повязанным галстуком, Убайдулла действительно выглядел университетским преподавателем. Луноликий спутник Акопова остался на берегу. К нему тотчас из кустов вышел другой такой же шкаф. Они медленно двинулись в обход озера.
— Рад тебя видеть, дорогой Гурген, — сказал Убайдулла. — Проходи, все уже в сборе. Хотят поглядеть на гостя из самой Москвы.
— Хорошо здесь, — сказал Акопов. — Красиво.
— Красиво, — согласился старик. — И не жарко.
Солнце скатывалось к горам, и воздух против света казался уплотненным, словно между озером и хребтом висела голубоватая кисея, пронизанная редкими искрами. Легкий ветерок качал в воде дробные блики. Заросли туи по берегам закрывали городские дома. На этой тихой воде, возле крохотного деревянного ресторанчика с домашним названием «Лола», такими далекими показались Акопову страсти людские и междоусобицы, которые бушевали там, на улицах среднеазиатского Парижа. Но только на миг позволил себе Акопов поддаться очарованию спокойного предгорного пейзажа — именно страсти и междоусобицы привели его в город.
— Пошли, — вздохнул Акопов.
Убайдулла щелкнул пальцами, из уютной прохладной полумглы ресторана выскочил юноша в белой куртке. Он ловко приладил на дверь большую, заметную с берега, табличку: «Ресторан закрыт на спецобслуживание».
Привыкая к тусклому свету, Акопов на пороге огляделся. Зал ресторана был отделан темным резным деревом — розы и птицы прихотливо переплетались на панелях. Шесть низких лакированных столов двумя рядами стояли на возвышениях, куда надо было подниматься, оставляя в проходе обувь. Возле столов лежали яркие ковровые подушки. Только три человека находились в зале — высохший старичок в светлом халате и белой чалме ходжи, пожилой толстяк в обычном костюме и молодой мужчина, одетый словно на дипломатический прием — при бабочке. Но в пестрых носках…
Вначале Акопов поздоровался с ходжой, учтиво поклонившись и пробормотав длинный набор положенных приветствий. Старичок озадаченно посмотрел на Убайдуллу и с детским простодушием произнес:
— А ты говорил — кяфир…
— Кяфир, кяфир, — успокоил ходжу Акопов. — Неверный, совершенно точно. Просто, уважаемый, я слишком долго изучал ваши обычаи и язык.
— Слишком долго учил и слишком хорошо выучил! — громко засмеялся толстяк.
— Знать бы еще — зачем, — серьезно сказал молодой.
— От большой любознательности, — пожал плечами Акопов. — Думал, буду ученым.
— Садимся, — подтолкнул Акопова к столу Убайдулла. — Не знаю, как вы, дорогие друзья, а у меня с утра куска лепешки во рту не гостило… Между тем, уже обед прошел! Так что самое время…
По его знаку к столу приблизилась целая бригада белых курток и поставила закуску — холодное мясо, виноград, ломтики вяленой дыни, тонкие ломкие лепешки, салат из сладкой редьки, приправленной алыми зернами граната… В центре стола водрузили два больших чайника и один маленький. Убайдулла на правах хозяина занялся кайтаром — переливанием из пиалы в чайник, чтобы лучше заварилось. Сие священнодействие молча наблюдали сотрапезники, а Акопов наблюдал за ними. Потом несколько минут все так же молча, отдавая уважение хлебу на столе, ели. Старичок ходжа клевал с ладони, как воробушек, кусок лепешки, толстяк не брезговал мясом, а молодой мужчина в бабочке тренировал зубы на винограде. Выпили крепкого зеленого чая, почти бесцветного.
