Крис Хендерсон - Зубочистка для людоеда
— Мистер Фальконе, — начал я. — Дело в том, видите ли...
— Я заплачу! Заплачу, сколько скажете. Сколько бы ни было! — Он хлопнул ладонью по столешнице и взмыл со стула, как волна, чуть не отбросившая меня к стене. — Вы сказали, что стоите двести в день, — я вас покупаю. Найдите его! Убейте его! Вот и все! Это ваша работа! Берите деньги! Ищите его!
Я не обижался на его слова. Фальконе ни в чем не виноват. Его заставил прийти ко мне самовлюбленный маньяк-людоед, терроризирующий город. Захлестнувшее Нью-Йорк безумие ворвалось и в жизнь Фальконе, намертво впилось в него, словно лапа якоря. Он ошибся, он принял бакен за маяк. Я попытался объяснить ему, что это — дело полиции. Прессе вряд ли понравится, если кто-то, не удовольствовавшись телевидением, решит отбить у нее хлеб. Да и зрелища, приносящие такие доходы. Да и полиция будет выглядеть некрасиво — еще некрасивей, чем обычно. А она этого постарается не допустить.
— Поймите, мистер Фальконе, власти бросят на поимку этого негодяя все имеющиеся у них в наличии силы и средства. Зачем вам нанимать меня? Мне за полицией не угнаться. К частникам приходят, когда полиция на хочет заводить дела или ведет его спустя рукава. Это происходит постоянно. Но в данном случае все обстоит иначе. Поймать мерзавца — для них дело чести. И они его поймают.
— Да? Поймают? Поймают — а потом? Приведут к нему психиатра? Положат на кушетку и начнут расспрашивать о тяжелом детстве?! Мой отец работал как вол всю жизнь — мы его почти не видели. Моя мать лупила нас каждый божий день. Я сам вкалываю с восьми лет! А в десять — уже лишился отца. Когда мне было пятнадцать, умерла мать. Мне не на кого было рассчитывать. Мне в жизни тяжко приходилось, да и только ли мне? И братья, и сестры, и все соседи — всем было несладко. Но этому гаду позволено разгуливать по городу и убивать, убивать, убивать! А все отделываются шуточками! Сочиняют про него анекдоты. И посмеиваются, зная, что в тюрьме он посидит недолго. Про него неизвестно ничего, но это все знают точно. Все знают, мистер Хейджи, что его освободят, именно потому, что он — чудовище, зверь! Именно поэтому с ним все будет в порядке! Когда это началось, мистер Хейджи, можете вы мне сказать? Когда мы стали с людьми обращаться как с животными, а с диким зверем — как с человеком?! Сейчас вы снова приметесь объяснять мне, что полиция приложит все усилия, чтобы помочь, но сначала скажите, почему эти люди, которые, по-вашему, так дорожат своей честью, эти благородные стражи закона рассказывают друг другу последние анекдоты о Шефе?! А! «Шеф приводит к себе девушку и говорит...» Спасибо, спасибо! Я знаю, что он ей говорит! И моя Антонетта — тоже. Будь они все трижды прокляты!
Он ошибался. «Шеф приводит к себе девушку...» — это не последний анекдот, после него было еще четыре. Я чувствовал, что во рту у меня пересохло, а ноги сделались как ватные. Полагаю, по этой же причине мой посетитель мешком рухнул на стул. Впервые в жизни я не был заинтересован в клиенте. У меня были деньги — хватило бы на несколько месяцев. Я даже подумывал об отпуске. Ничего грандиозного, конечно, никакого разгула, а просто недельки три-четыре где-нибудь, где нет ни грязи, ни грохота, ни автомобильных гудков, не смолкающих ни днем, ни ночью, ни людей с их ежедневными несчастьями, от которых все мы здесь постепенно, но неуклонно сходим с ума.
Однако, кажется, на отпуск рассчитывать не приходилось. Фальконе, едва переступив порог моего кабинета, знал: я не откажусь. Так он мне и сказал. Не было ни малейшего смысла спорить с ним. Стараясь быть предельно кратким, я согласился, сообщив ему все, что полагается в подобных случаях. Он выписал мне чек на сумму, равнявшуюся моему двухнедельному заработку. Я проводил его до дверей, размышляя, не позавтракать ли мне. И тут же отогнал эту мысль. Болел живот. И было предчувствие, что болеть он будет теперь долго.
* * *Давно уже ушел Джонни Фальконе, давно остыл мой кофе, а я все сидел в кресле, то погружаясь в размышления, то вполне бездумно глядя туда, за окно, где с грохотом и лязгом крутились и вертелись в разных направлениях и во все стороны «трущиеся поверхности» большого города. Как хорошо, что я наблюдал за этим мельтешением со стороны. Пить мне не хотелось, но стакан я из рук не выпускал. А вдруг захочется? Тут наперед не угадаешь.
Для очистки совести — деньги-то уже были заплачены — я сделал два звонка. Эти люди могли бы мне помочь. Я бросил вызов целой армии полицейских, работавших над этим делом, батальонам экспертов, криминалистов, дактилоскопистов и графологов, психологов и психиатров, бившихся над разгадкой этой тайны. Противопоставить всему этому я мог только самого себя и собственные дарования. Первым делом я набрал номер частной психиатрической лечебницы в Вилледже, которую содержал доктор Уильям Норман. Потом, разумеется, позвонил несносному, занудному, испытанному и надежному другу Хьюберту, услугами которого пользовался уже давно. Драл он за свои услуги нещадно, но не подвел ни разу.
Я не застал обоих, оставил «мессидж» и сел у окна, дожидаясь, когда кто-нибудь из них позвонит. Когда раздался звонок, я снял трубку и испытал двойное удивление — и от того, кто звонил, и от того, кто не позвонил.
— Джек Хейджи, розыск и расследование. Слушаю вас.
— Мистер Хейджи?.. — это говорила женщина. Голос был спокойный, ровный, молодой или звучал молодо. Но судить по нему о его обладательнице было" невозможно. Ни одной характерной черточки или интонации, — ласкающий слух голос, каким нас обычно с экрана телевизора уговаривают купить такой-то сорт мыла. Ну, что ж, и это зацепка за неимением других. Я сознался, что у телефона сам Джек Хейджи. — Доброе утро. Меня зовут Салли Бреннер, я из информационного агентства Дабл'ю-Кью-Кью-Ти. Не уделите ли мне минутку?
Не успев подумать, я спросил:
— И чему же мы посвятим эту самую минутку?
— Мы располагаем сведениями о том, что вам предложили выследить и схватить преступника, известного по прозвищу Шеф. Так ли это? Не поделитесь ли планом своих действий? Мы бы могли приехать к вам...
Голос ее журчал, а я смотрел на телефон и видел лицо моей собеседницы на экране телевизора, передающего какие-нибудь очередные новости. Потом отвел трубку от уха и стал глядеть на нее — оттуда бесконечной вереницей сыпались слова. Не утруждая себя объяснениями, я кончиками пальцев отшвырнул трубку на рычаг. В следующее мгновение телефон зазвонил снова.
Я глядел на него и гадал, как они сумели пронюхать? Откуда узнали, да еще так быстро? Телефон не смолкал. И, судя по всему, смолкать не собирался. С досадой я снял трубку.
— Алло, мистер Хейджи, нас разъединили. Это опять Салли Бреннер. Эти телефонные компании... ну, впрочем, неважно. Итак, мы хотели бы, не откладывая... С тем, чтобы в шестичасовом выпуске можно было...
Я обрел дар речи.
— С вашего разрешения, леди.
— Да-да?
— Во-первых, нас не разъединили. Я дал отбой. Во-вторых, мне неинтересно, в каком выпуске будет можно, а в каком — нельзя. Если вы приедете, я разобью камеру, — предупреждаю заранее. Я не знаю, как вы вышли на меня. Я не знаю, что еще вы можете сделать, кроме того, что уничтожите и без того почти несуществующий шанс поймать эту сволочь. Не знаю и знать не хочу. И, пожалуйста, избавьте меня от ваших ханжеских ссылок на Первую поправку и не говорите, что люди имеют право знать". И вообще ничего не говорите. Оставьте меня в покое, а?
— Вы не будете возражать, если мы используем запись нашего разговора, — ласки в голосе поубавилось.
— Буду. Только попробуйте.
Она перевела рычажок с «нормы» на «холод», явно обостряя разговор:
— А что мне может помешать, мистер Хейджи?
— Что может помешать? А то, что с вами я разговаривать не желаю, но зато со всеми прочими телекомпаниями поговорю очень охотно и сообщу им, что подозреваю вашу Дабл'ю и так далее в подстрекательстве и в провоцировании Шефа. Ясно? Не то что интервью — я с вами рядом... не сяду!
И бросил трубку. Потом, не сводя глаз с телефона, залпом выпил плескавшийся в стакане джин. Дорого бы я дал, чтобы малютка Салли позвонила еще раз. Но этого счастья мне не выпало.
Сидеть я больше не мог, а потому поднялся и стал бесцельно бродить по комнате, подошел к письменному столу, от стола — к противоположной стене, от стены — в приемную.
Итак, я мерил шагами свой офис, и его, с позволения сказать, убранство вдруг перестало мне нравиться. Мусорная корзина словно бы сама собой заполнялась старыми газетами и ненужными бумагами. С книжных полок за ними последовали обертки от леденцов, картонные упаковки из-под сока, несколько пустых пивных бутылок и башмак. Затрудняюсь сказать, чей это был башмак и каким ветром занесло его на мою полку. Я провел по пыли, покрывавшей его, пытаясь уяснить для себя, как мог столь заметный предмет, ни для чего более не пригодный, пролежать у меня на полке столько времени, что выгорел с одной стороны на солнце, оброс пылью, а я его только сейчас заметил? Ответа на свои вопросы я не получил. Ну, и не надо.
