След «Семи Звезд» - Лещенко Владимир

– Дошли до его высокографского сиятельства слухи, что тут у вас неспокойно… Что вы на это скажете?

Военный вмиг побледнел и подобрался:

– Сшлюхи? Какие с-шлюхи?

Ну, точь-в-точь, как он сам спрашивал у Шувалова. И акцент сразу прорезался. Знать, заволновался немчин.

– Нехорошие… И странные… Ничего показать по сему поводу не имеете?..

Ага, так он все первому встречному и выложит. Мало ли каков самозванец сыщется. Так что ж ему, всю губернскую подноготную и выкладывай?

– Никак нет, сударь мой! – покачал головой офицер. – Вот разве что…

Он вдруг захихикал.

– Что такое?.. – приготовился услыхать нечто похабное поэт.

– На ярмонке бабы баили, будто на прошлой неделе выловили мужики на нашей речке из проруби… – служака сделал красноречивую паузу.

– Русалку? – попробовал угадать приезжий.

– Куда там! – хитро прищурился пристав. – Крокодила!

– Быть того не может! – скривился Иван. – Вот же брешут бабы.

– Точно! А еще видели то там, то сям большущих змей. Некоторые из них были о двух головах…

– Змей? Зимой?

Пристав загоготал уже во весь голос:

– Вижу, разочаровал я вас? – молвил он, вытирая с глаз слезы. – Ну, чем богаты, тем и рады. Больше ничего странного да любопытного не припоминается.

– Ежели что, – спросил на прощание поэт, – можно ли будет через вас снестись с его сиятельством? Весточку подать там или еще что…

– Буду рад услужить, – сухо поклонился офицер.

«Змеи с крокодилами? – размышлял, выходя из здания заставы Барков. – Не о них ли толковал Приап?» Но чем его могли заинтересовать все эти гады? Это скорее Михайле Василичу куда как любопытно будет. Любитель он народных баек да сказаний.

Вологда не произвела на Ивана особенного впечатления. Небольшой городок, каковых немало на святой Руси. Без бросающихся в глаза великолепных зданий. Однако ж довольно чистенький и уютный.

Самую замечательную особенность его составляло то, что, за исключением церквей, в нем имелось чрезвычайно мало каменных домов, вероятно, ввиду дороговизны таковых построек. Зато деревянные были зело велики и хороши – подобных поэту не случалось видеть нигде. Между ними имелось немало двухэтажных сооружений, и некоторые не уступали любому каменному.

Замечательно также, что на всех улицах понаделаны широкие деревянные тротуары. Видно, дерева здесь много и достается оно дешево. Это обилие леса заметно при самом въезде в губернию: в селах невольно обращали на себя внимание огромные крестьянские избы, на высоких подклетях, с широкими мостами для въезда в верхний этаж, в задней половине которого помещались сеновал, амбары и т. п.

Он снял комнату на втором этаже постоялого двора, находившегося в центре, на Дворянской улице – неизбежной в каждом губернском городе. Плотно позавтракал и отправился по делам.

Саней нанимать не стал, решив совместить приятное с полезным: и воздухом подышать, и к окрестностям присмотреться.

Резиденция архиепископа находилась у местного кремля, построенного на берегу реки Вологды, по всей видимости, и давшей название городу.

Иван некоторое время побродил по мощеной камнем площади. Заглянул и в кафедральный Софийский собор, выстроенный радением Иоанна Грозного. Полюбовался фресками, украшающими стены святыни.

Отчего-то особенно привлекла его внимание сцена, живописующая сошествие иноверцев в ад. Возможно потому, что в одном из персонажей ему почудились черты убиенного им накануне рыжебородого разбойника. Как там его назвал пристав? Клоп, что ли? Экое отвратное прозвище. И как подходит татю. Вылитый клоп-кровопивец. Сколько невинной крови пролил да попил!

При мысли о давешнем побоище поэту пришла в голову мысль, что надо бы поставить свечу за упокой новопреставленных. Не худо бы и исповедоваться. Хоть и по нужде, а замарал руки красным. Негоже ему разбойникам с большой дороги уподобляться. Ну, покаяться ему случай представится: еще наездится по святым местам. А свечку можно и сейчас возжечь.

Купил ту, что потолще, и стал примеряться, к образу какого святого ее бы приладить. Иоанну ли Воину, своему небесному покровителю воздвигнуть? Или Николе Угоднику?

В раздумьях постоял перед иконой великомученика Христофора, вспомоществующего путникам, который предохранял от внезапной кончины и среди прочего считался защитником от всевозможной нечистой силы. Вроде бы святой избавил в дороге от напасти.

И все же ставить свечу к подножию Псоглавого святого Ваня не стал. Посчитал зазорным, чем-то сродни идолопоклонничеству. Оно хоть и христианский страстотерпец, а больше напоминает языческих богов.

В конце концов, прилепил пылающий восковой цилиндрик у иконы Богородицы Казанской. Напомнила она ему ту, другую деву с такими же большими скорбными глазами.

И еще одну, увиденную на мосту и куда-то влекомую двумя солдатами. Эти три женских лика до странности накладывались один на другой, сливались, превращаясь в единое целое.

Выйдя из полутемного храма, поэт немного постоял, давая глазам попривыкнуть к солнечному свету. Прислушался к шумному говору ребятни, собравшейся над самым обрывом, внизу которого леденела неширокая в этом месте река.

С первого раза померещилось, что они говорят на каком-то особенном наречии, так как их говор отличался странной, непривычной уху певучестью. Когда же приобвык да внял толк, о чем шла речь, то бочком-бочком подался к детям.

Завидев чужака, все примолкли и сгрудились стайкой, закрывая спинами нечто, лежавшее на снегу.

– Что здесь у вас? – полюбопытствовал господин копиист.

И нарвался на хмурые взгляды да неласковое:

– Иди себе мимо, дядя!

– Уж больно вы грозны, – хмыкнул Иван, пытаясь раздвинуть двух тесно прижавшихся плечом к плечу мальчиков. – Позвольте-ка…

– Сказано же, иди своей дорогой, брат!

Из-за детских спин, откуда ни возьмись, объявились два молодых монаха, сами всего-то пятью или шестью годами старше прочей ребятни.

– О, Козьма, Дамиан! – радостно заулыбались им малыши. – Мы снова тут нашли… А он…

– Нашли? – нахмурил светлые брови один из монахов.

Он повернулся к своему спутнику, темноволосому смугляку, и кивнул. Тот достал из-под полы подрясника кожаный мешок и наклонился к земле. Подобрал что-то со снега и быстро сунул в торбу. Потом подозрительно сверкнул на поэта черными угольями-глазами.

Иван сделал вид, что не смог разглядеть, чего это там было прибрано. Он и впрямь не рассмотрел в деталях, едва успев прищуриться и глянуть по-особому. Однако ж кусок змеиного хвоста заприметил.

«Э-ге-ге».

Владыка Варсонофий принял его не сразу. То ли и впрямь был занят. То ли просто хотел показать залетному гостю, что здесь он сам – птаха наивысшего полета, равная любому из столичных вельмож.

Когда же наконец Ивана проводили к нему в покои, то, едва взглянув на хозяина, господин копиист понял: перед ним находится истинный пастырь душ. Чем-то архиепископ напоминал покойного тятеньку. Такой же большой и добрый. И, видно, большой охотник до книжного слова. Эвон сколько книжек в шкапах! И большая груда фолиантов прямо на столе.

Поэт с удивлением приметил книги как на русском, так и на иноземных языках: латинском, немецком, французском. Непривычно зреть подобное у православного святителя. Оно бы больше пристало какому-нибудь отцу католической церкви. А отчего так, Иван и сам объяснить не мог. Возможно, памятен был шум, поднятый в прошлом году церковниками вокруг «Гимна бороде», написанного Ломоносовым и обличающего ханжество и лицемерие священства.