Лео Мале - Туман на мосту Тольбиак
Комиссар перевел дыхание. Он получил на это право. Мы помолчали.
– И что вы обо всем этом думаете, Бюрма? – осведомился наконец Фару.
– Ничего,– ответил я.– Да, когда-то я знал Ленантэ. Но уже так давно потерял его из виду, что теперь он для меня все равно что незнакомый. И есть ли сейчас нам смысл всем вместе ломать голову над происшествием, ясным как Божий день?
– Ясным оно было. Ну, может, пока еще остается ясным. Мне бы очень хотелось этого. Но вот письмо… то самое письмо, которое он ухитрился, несмотря на свое состояние, переслать вам… Боюсь, это письмо может все перевернуть. Очень меня беспокоит, Бюрма, что он позвал вас, что дожидался, когда его порежут и он окажется на больничной койке, чтобы возобновить знакомство. Он впутал вас в какую-то историю. Не знаю в какую, но…
Я пожал плечами.
– Да бросьте вы, в какую еще историю он меня впутал? Вы уже всех готовы подозревать. Это профессиональная деформация. Мне кажется, у инспектора,– и я указал рогами трубки на шестерку Флоримона,– есть гипотеза.
Начальственные усы, следуя движению моей трубки, повернулись к Фабру.
– Да,– кивнул инспектор.– Арабы, не арабы… А почему бы нет? То, что Ленантэ сказал о них после долгих упрашиваний, похоже, свидетельствует, что это именно арабы. Ну ладно, пусть не арабы, но в любом случае Ленантэ знал, кто напал на него, и, хотя он давно образумился, что-то от давнего анархиста в нем все же осталось, поэтому он решил отомстить, однако не вмешивая полицию, и подумал, что его старый приятель Нестор Бюрма обтяпает это дело.
– Возможно,– согласился Фару после секундного раздумья, но тут же нахмурил брови.– И все же, напиши этот тип президенту республики или префекту полиции, я и ухом бы не повел, но то, что он написал Нестору Бюрма…
– Почему-то моя фамилия всегда так действует на вас,– заметил я.– Вам надо бороться с этим недостатком.
– Да, вы правы. Ваша фамилия на меня действует раздражающе, и я иногда говорю глупости.
– Во всяком случае, я больше ничем не могу вам помочь. Все, что мне было известно, я вам выложил.
– Ну что ж, ограничимся этим…
Он глянул на часы.
– Поехали, Фабр. Меня и так слишком долго нет в кабинете. Не дай Бог, я им гам понадоблюсь, и они начнут осведомляться, куда я поехал. Я не желаю, чтобы моя карьера рухнула из-за связи с Нестором Бюрма.
– Поехали,– как эхо повторил Фабр и добавил с мечтательным видом: – А то, может, пока мы тут сидели, где-нибудь обнаружили расчлененный труп женщины.
Я усмехнулся.
– Если это так, проверьте, не зажато ли у нее в руке письмо с моей фамилией. Это даст нам повод еще разок мирно потолковать.
– Кстати, насчет письма,– спохватился Фару.– Пришлите мне в ближайшие дни письмо Ленантэ.
– Хорошо.
Комиссар подозвал официанта, заплатил по счету, и мы вышли из пивной, прихватив по пути водителя Жюля. Я проводил троицу до улицы Бобийо, где стояла их машина.
– Я еду прямо к себе,– сказал Фару.– Могу подбросить вас по пути, но только не до вашей конторы.
– Да нет, я возьму такси или поеду в метро,– ответил я.
– Тогда до свидания.
– До свидания.
Жюль дал газ, и полицейская троица укатила. Я задумчиво поплелся назад, вернулся в пивную, взял в кассе телефонный жетон и позвонил в редакцию газеты «Крепюскюль». После голоса редакционной блондинки, а потом какого-то типа, который то ли жевал резинку, то ли осваивал новую вставную челюсть, пропитой хрип журналиста Марка Кове подействовал на меня как уховертка.
– Небольшая услуга,– сказал я ему.– Посмотрите, что притаскивал в эти дни по тринадцатому округу репортер полицейской хроники. Среди этих трехстрочных сообщений должно находиться одно, касающееся старьевщика по имени Абель Бенуа, настоящая фамилия Ленантэ, на которого напали арабы, ударили ножом и ограбили. Выньте эту информацию из набора, накатайте вместо нее заметку строк на тридцать и проследите, чтобы ее не выбросили из номера.
– Это что, начало чего-нибудь новенького?– с предвкушением поинтересовался Марк Кове.
– Да нет, скорей, конец. Этот барахольщик дал дуба от ран. Сто лет назад я знал его.
– И вы хотите сделать ему маленькую посмертную рекламу?
– Этому парню не понравилось бы, что о нем пишут в газетах. Он был скромный человек.
– Так-то вы исполняете его последнюю волю?
– Может, так, а может, не так.
Я повесил трубку. Телефонная кабина находилась рядом с сортиром. Я заперся в нем, в последний раз перечитал письмо Ленантэ, разорвал его, дернул за цепочку и отправил обрывки в плавание с портом назначения «канализационный коллектор». Теперь Флоримону Фару, если он захочет ознакомиться с ним, придется облачиться в скафандр. Я вернулся к стойке, заглотнул еще одну рю-маху и вышел из кафе. В соседнем галантерейном магазинчике я купил план квартала, сверился с ним и пошел вниз по авеню Италии.
Стало уже совсем темно. Легкий туман обволакивал улицу. Холодные капли срывались с веток и карнизов домов, где они собирались в ожидании жертвы. Прохожие торопливо бежали, низко опустив головы, словно стыдясь чего-то. Кое-где бистро, соперничая с фонарями, бросало на всю ширину тротуара полосу света, жаркого от запаха спиртного и от механической музыки.
Зажав в зубах трубку, сунув руки в карманы теплой канадки, я шагал в удобных непромокаемых корах на толстой подошве по тому самому асфальту, где мне пришлось столько помыкаться, и испытывал странное чувственное наслаждение, окрашенное, правда, подозрительным привкусом. Нет, я и сейчас порой оказываюсь на мели, и даже, на мой взгляд, слишком часто, но все равно это не идет ни в какое сравнение. Да, если сравнивать с той порой, я преуспел. И должно быть, не я один. Все, наверное, преуспели. В том или ином смысле. Вот именно, в том или ином смысле. Неужто только из-за сочувствия к Ленантэ я углубился в воспоминания о тех давних днях? Что-то мне шептало, что это не так.
Дойдя до улицы Тольбиак, я сел на шестьдесят второй автобус, идущий в Венсен, и на следующей остановке вышел. Улица Насьональ довольно круто сбегала вниз к бульвару Гар, а чуть левей, почти на самом углу, начинался переулок Цилиндров, точь-в-точь как сказал Фару.
Неровная, вся в выбоинах, мостовая, словно оставшаяся еще со времен старого режима, явно была задумана специально для того, чтобы ухайдакать самые прочные башмаки и сшибить с ног самого устойчивого пешехода. В канавах, голову даю на отрез, стояла мыльная жирная вода. Похоже, она пыталась с помощью тусклого фонаря изобразить из себя пруд в лунном свете, но это ей никак не удавалось. Какая-то кошенка, потревоженная моим неуверенным шагом – неуверенным, потому что я боялся свернуть себе шею (см. выше),– вылезла из темноты, где она предавалась размышлениям, трусцой пересекла улочку и скрылась за остатками стены разрушенного дома. Переулок Цилиндров! Ничего себе шляпки! Справа и слева стояли дома, до такой степени скромные, что это уже смахивало на приниженность, в два, редко в три этажа; иные, поставленные по обрезу улицы, но чаще в глубине сада, а если уж быть точным, двора. Где-то верещал радиоприемник и орал младенец, видимо вознамерившийся заглушить его. А больше, если не считать шума машин, доносящегося с улицы Тольбиак, ни звука, ни живой души, кроме той кощенки, что я спугнул. Я увидел рядышком двое деревянных ворот, перекрывающих подъезды к двум смежным складам. Первые ворота были окованы железом и имели надпись, сделанную битумом: «Лаге, тряпье». У Ленантэ уже есть дополнительная фамилия Бенуа. Не может же он быть еще и Лаге в придачу. По крайней мере мне этого не хотелось бы. Я подошел ко вторым воротам. Это оказалось то, что нужно. «Бенуа, тряпье и прочее старье». Легавые не сочли нужным опечатать склад-жилье Ленантэ. Я дернул за створку. Закрыто. Замок, сразу видно, чепуховый, но я не стал развлекаться, взламывая его. Да, конечно, на улице пусто. Но у меня большой опыт по части пустых улиц. Только попробуешь совершить что-либо, не вполне вписывающееся в рамки правил, как тут же, словно по мановению волшебной палочки, выкатывается целая толпа зевак. Такая перспектива мне ничуть не улыбалась. К тому же халупу Ленантэ я всегда успею посетить, если в этом будет необходимость. Если по правде, то в переулок Цилиндров я пришел в надежде отыскать молоденькую цыганку, дом которой, кажется, находится рядом с берлогою моего старинного приятеля. Я прошел еще несколько шагов по ухабистой мостовой. За обваливающимся забором, подпертым ржавой решеткой, находился узкий двор, в глубине которого угадывалось небольшое двухэтажное строеньице. Пронизывая висящий в воздухе легкий туман, в окошке второго этажа мерцал огонек. Я толкнул железную калитку, которая открылась почти даже без скрипа. Я пересек двор и подошел к домишку. Вошел я в него без всяких трудностей. В ноздри мне ударил запах увядших, если не подгнивших, цветов, кладбищенская затхлая вонь тронутых тлением хризантем. Я поднял глаза к потолку. На второй этаж вела приставная лестница. Ее нижний конец был уперт в угол, а верхний исчезал в отверстии люка, из которого на меня падал свет. Под лестницей стояли ящики и большая плетенная из лозы корзина, с которыми ходят уличные цветочницы.
