Не от мира сего - Родионов Станислав Васильевич
— Спасибо, — сказал Рябинин, дав подписать протокол. Теперь эта женщина ему мешала.
После её ухода он уставился пустыми глазами на обложку дела…
Готовясь к преступлению, человек сильно волнуется, каким бы волевым он ни был. Его поведение заметно отличается от обыденного. А ведь он идёт не на смерть — только на преступление. Как же могла Виленская идти на смерть и включать телевизор? Да, бывало, люди с ума сходили…
Она и по телефону говорила с ним спокойным голосом. Получалось, что могла смотреть и телевизор. Но тогда рушился весь её образ — страстный, эмоциональный и нервный.
Может, рассеянность? Ходит человек по квартире и задумчиво нажимает, открывает и включает всё подряд. Но она перед этим ящиком сидела полчаса. Пыталась заглушить безвольный крик? Или просто боялась это делать в тишине, одна — хоть экран светится? Но тогда бы он остался включённым.
Рябинин вспомнил: Миронова или Шурочка упоминали, что Рита любила театр и не терпела телевизора. А перед смертью решила посмотреть?
Он взял листок с «аномалиями» и вписал шестую: «Перед самой смертью она полчаса смотрела телевизор».
Всё. Больше следственных действий не было. Теперь оставалось думать. И Рябинин впервые поверил предсмертной записке Виленской — ему не найти причин самоубийства.
10
Рябинин не мог сосредоточиться: в кабинет заглядывали люди, прибегала из канцелярии Маша Гвоздикина, заходили следователи, то и дело звонил телефон… Он решил уйти. Ему требовалось уединение. Дом не подходил — тоска по жене и ребёнку будут мешать хуже телефонных звонков.
В городе было такое место, где он с удовольствием просидел бы всю жизнь. Там стояла особая, шуршащая тишина. Там под рукой были самые ценные сокровища, накопленные людьми, — человеческие мысли. Там сразу охватывала страсть к познанию, к погружению в эти духовные источники с головой, надолго. И там чудесно и уединённо думалось.
Рябинин отправился в читальные залы Публичной библиотеки. Он не взял с собой ни портфеля, ни материалов дела — только листок с «аномалиями». Сунул в карман пиджака.
В прохладном помещении было пустовато. Редкие аспиранты лениво читали первоисточники. Часа через два народу прибавится, и страницы замельтешат веселее. Рябинин любил этот шелест, который успокаивал его, как в осеннем парке.
Он сел за свободный столик и снял пиджак. Приятная нервная истома предстоящей работы уже охватывала его. Он окинул взглядом зал, аспирантские затылки, зелёные абажуры ламп и ковёр в междурядье — всё это сейчас для него пропадёт…
Перед Рябининым лежал мятый лист бумаги с его «аномалиями». Шесть бессвязных записей, обозначенных цифрами:
«1. На вопрос о причине самоубийства Самсоненко слишком долго стряхивала пепел.
2. Виленская зимой была возбуждённо-весёлой, а весной подавленной.
3. В день смерти она сожгла на работе какую-то бумагу.
4. У Виленской была неудачная любовь.
5. Есть письмо, которое кем-то кому-то передано, что возмутило Виленскую.
6. Перед самой смертью она полчаса смотрела телевизор».
Он даже воспрял духом, когда вот так спокойно обозрел собранные вместе странные пунктики. Их немало. У него бывали дела, где хватало одного. Рябинин опять вспомнил геофизиков, которые брали карту с хаотично нанесёнными точками, обводили их линией, и на бумаге появлялся чёткий контур месторождения. Он тоже хотел обвести свои точки и получить «месторождение» всей этой истории.
О сигареточном пепле и Самсоненко думать пока не стоило. На допросе он мог ошибиться. У человека бывают секунды, когда тот теряет себя: сказал не то или пронзила неожиданная боль… Может быть, Самсоненко вспомнила про невыключенный муфель в лаборатории или утюг дома.
Второй пункт объяснялся четвёртым. Влюбилась она, видимо, зимой, а вот весной что-то случилось. Но что случается с любовью? Или она уходит, или уходит любимый человек. Если бы у Виленской ушла любовь, она бы не переживала — тут, кроме лёгкой грусти, ничего не остаётся. Значит, ушёл любимый. Вот его-то Рябинину и не хватало. Его не было и, по словам свидетелей, не могло быть физически. Виленская находилась либо дома, либо на работе…
Шелест в зале усилился. Загорались зелёные лампы. По проходам таскали пачки книг. Рядом села девушка, сразу завалив бумагами весь стол. Рябинин её давно приметил, с год. Она, видимо, писала диссертацию по социологии. Судя по литературе, что-нибудь про урбанизацию. Он всё удивлялся: чем может обогатить социологию человек двадцати с небольшим лет — только чужими мыслями.
И опять он погрузился в свой листок.
Самоубийства совершаются под действием минуты. Что же для неё стало такой минутой?.. Скорее всего, письмо. Видимо, оно так потрясло Виленскую, что она даже записала о нём в дневнике. Ведь до сих пор факты и события не фиксировала. И эта запись последняя. Письмо, конечно, письмо. Нет, не письмо, а та бумага, которую она жгла на работе. Но вряд ли деловую бумагу, потому что на работе у неё всё в порядке. Письмо и эта бумага… Чёрт!
Рябинин пугливо скосил глаза на соседку — та улыбалась своим социологическим книгам. Видимо, он выругался вслух.
Это же ясно! И просто. Никаких двух бумаг — одна бумага. Письмо. То самое загадочное письмо! Его она сожгла на спиртовке в столе. Нужно проверить на почте, когда и откуда она получала письма. Нет, пожалуй, почту тревожить не стоит. Что ж: получила письмо, снесла на работу и сожгла? Жечь там, где всем бросилось бы в глаза, где каждый мог подойти и спросить? Глупо. А если она принесла его кому-нибудь показать? Только Мироновой или Шурочке. Но они сказали бы следователю. Значит, письмо Виленская получила на работе. Но от кого? Она жила одной мыслью — о том человеке. Только одно письмо и могло её потрясти. От него или по поводу его… И оно было передано. «Ну, а письмо-то зачем передавать». Теперь этот дурацкий телевизор…
Рябинин поднял голову. Девушка-социолог зябко куталась в платок и косилась на него. Конечно, он смешная фигура: сидит лохматый мужчина в очках и тупо смотрит в единственный листок, в котором почти ничего не написано. Это когда у всех-то папки, справочники, тома. Интересно: сколько следователь социологически обследует людей? Сотни, тысячи… Да как — в душу влезает. Этой бы девочке хватило на десяток диссертаций. Он встал и пошёл в газетно-журнальный зал. Тут просматривали журналы, брали старые подшивки газет, интересовались новинками. Рябинин рассмешил девушку, протянув требование на прошлонедельную программку телепередач. На её глазах отыскал он тот злополучный день и сразу нашёл: в шестнадцать тридцать пять шла передача «Труженицы хрустальной колбы».
Рябинин слишком торопливо вернул программку и суетливо пошёл из зала. Не будь эта программа старой, библиотекарша решила бы, что он побежал смотреть многосерийный детектив.
Он оказался в длинном коридоре, где медленно ходили аспиранты, уставшие от долгого сидения. Рябинин возбуждённо зашагал вдоль стены, никого не замечая…
Значит, так. Вот, значит, как? Человек посмотрел передачу о своём институте и наложил на себя руки. Но почему?
Рябинин уже знал — почему. Он это узнал сразу, как только глянул в программку. Оставалось построить точную логическую цепь…
Её любовная трагедия произошла весной. С тех пор Виленская ходила на работу и ежедневно видела свой институт. И ничего. Но вот она увидела его по телевизору, и её нервы сдали. Правда, перед этим сжигалось письмо. И всё-таки последней каплей стала телевизионная передача. Так может быть, так вполне могло быть, если только с этим хроникальным фильмом что-то связано. Скажем, самое неповторимое в жизни, которое ушло. Получалось, что это неповторимое привязано к съёмкам. Съёмки зимой и были. Там, на съёмках, оказался тот человек. Вот почему Виленская никуда не ходила — она была с ним все дни. Видимо, съёмочная группа небольшая…
Рябинин пошёл в читальный зал и забрал свой одинокий листок. Остальное он додумает по дороге домой. Ему хотелось быстрого шага, успокаивающего. Радость всегда взвинчивала сильнее, чем неприятности. А сейчас у него была радость учёного, которого осенило после бесплодных опытов.
