Анатолий Афанасьев - Против всех

От больницы свернули не домой, а в сторону загородного шоссе.

— Куда мы? — спросил Егорка.

— В одно место, — сказала мать.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось. Выздоровел — и слава Богу. Головка не болит?

Мокин подмигнул ему в зеркальце.

— Чему там болеть, верно, Егор? Это же кость.

Егорка видел, что мать какая-то не такая, молчаливая, настороженная, собранная, но не лез с расспросами. Куда привезут, туда и ладно. Он еще всем своим существом был в темном больничном закутке, рядом с прекрасной девушкой.

Выехали из города и миновали две деревни: Незаманиху и Браткино. Потом и вовсе укатили на лесную дорогу, по которой, кажется, лет сто никто не ездил: перевалочный тракт, изрытый тяжелой техникой. Когда-то, видно, вывозили лес, но давно: трава прямая, почти в рост.

— За грибами, что ли, едем? — не удержался Егорка. Мокин ответил:

— Грибов мало, сушь.

БМВ, не привыкший к ухабам, то приседал, то подпрыгивал, как напуганный коняга. При каждом толчке Мокин жалобно ухал. Наконец допилили до просеки, где дорога обрывалась. Мокин остался в машине, а Тарасовна с сыном дальше пошли пешком.

Тарасовна ломилась через бурелом, как танк, Егорка еле за ней поспевал. Внезапно на солнечной поляне перед ними открылась избушка на курьих ножках, а точнее, землянка, с накиданными поверх низкой крыши еловыми лапами. Перед землянкой на пенечке сидел Мышкин, безмятежно посасывая пеньковую длинную трубку.

— Тебя, маманя, только за смертью посылать, — поругал Мышкин, вместо того, чтобы поздороваться.

— В магазине заторкалась, — извинилась Тарасовна. — Товар подоспел из Индии.

С Егоркой обменялись крепким рукопожатием. Но молча. Егорка уже из принципа ничем не интересовался. Лес так лес, болото так болото, — дальше смерти никто не увезет.

В землянке, сыроватой и душной, без оконца, Мышкин заранее собрал стол, чайник вскипятил на газовой плитке. Лежанка с матрацем и двумя одеялами, стоявшая вдоль стены, измята и скручена в куль. Похоже, подумал Егорка, не первую ночь здесь кукует Харитон Данилович.

Вскоре ему объяснили, что означает таинственная поездка. Наступил такой момент, сказал Мышкин, когда ему, Егорке, пора бежать из города. И Тарасовна, горестно склоня поседевшую голову, подтвердила:

— Да, сынок, придется отъехать ненадолго. Небезопасно в городе.

Егорка приготовил себе бутерброд с копченой колбасой, сверху положил разрезанный соленый огурец. Жевал с аппетитом.

— Ненадолго — это на сколько?

— Может, на месяц, а может, на год. Пока все утихнет.

— Будешь беженцем, — уточнил Мышкин. — Каким и я был в молодости.

— Все мы немного беженцы, — согласился Егорка. — Но я никуда не поеду.

— Почему? — удивился Мышкин.

— Дела есть кое-какие, — Егорка напустил на себя суровый вид.

— Что за дела, сынок, — полюбопытствовала Тарасовна. — Ежели не секрет?

— Обещал зайти вечером в один дом. Чайку попить.

Против ожидания, ни Мышкин, ни мать даже не улыбнулись.

— Это важно, конечно, — согласился Мышкин. — Но такие складываются обстоятельства, что можешь не дойти до чая. По дороге могут перехватить.

Картина с его слов рисовалась грустная. Тот парень, который избил Егорку, погиб в пьяной драке, и это еще полбеды. Но кое-кто хочет представить несчастный случай как якобы месть за Егорку Жемчужникова. Вот это неприятно. У Алихман-бека, который, как известно, на сегодняшний день самый главный человек в Федулинске, вершитель судеб, — сознание так устроено, что он никогда не оставит без ответа кровавую акцию, направленную, пусть и косвенно, на ущемление его власти. Вопрос не в упокойнике Витьке, прощелыге и задире, а в бандитском законе. Ведь если кто-то посмел тронуть одного из его людей, то где гарантия, что завтра безумцу не придет в голову шальная мысль покуситься на самого Алихман-бека, хотя все знают, что он неприкасаемый.

Егорка, внимательно слушая, лакомился пирожком с капустой.

— Я-то при чем, дядя Харитон? Я в больнице лежал, у меня алиби. Кто убил Витька?

Мышкин смущенно развел руками:

— Я его зашиб нечаянно. Напали на меня в шалмане, ну и… Под горячую-то руку…

Мать горестно вздохнула. Егорке больше ничего не надо было объяснять. Он давно знал, что Мышкин зашибет любого, если захочет. Но только не случайно, нет. Это вранье.

— Получается, тебе тоже надо бежать, дядя Харитон? За тебя возьмутся в первую очередь.

— Верно, — чему-то словно обрадовался Мышкин. — Дак я тоже пойду в угон. Только хвосты подчищу.

— А ты как, мама?

— За меня не волнуйся. Меня не тронут.

— Почему это?

— Слово заветное знаю… Не обо мне речь, сынок. Уедешь, у меня руки развяжутся.

Смотрела на него туманно-умильным взглядом. Наверно, что-то они придумали — мать, Мышкин и старшие братья, но ему не хотят говорить. Не хотят, и ладно. Иван да Захар, конечно, крепкие мужики, поднялись из грязи в предприниматели, у каждого своя небольшая шайка, но против Алихман-бека они — ноль. У него весь город в руках. Что там Ванька с Захаркой. Придавит и не заметит. Но не дядю Харитона. Дядю Харитона взять труднее. Он недаром сидит в лесу. Лес — его вечный дом. И не только этот, зеленый, мшистый, с солнечными прогалинами, но — глубинный, потаенный, где всегда прятались славяне от нашествия, и там их вовеки никому не достать. Тот лес — в душе русского человека, в сокровенных ее закоулках. Для кого-то, понимал Егорка, его рассуждение попахивало мистикой, но для него было внятным, как дважды два — четыре. Вся великая крепость людей, подобных Мышкину, напитана духами непроходимой лесной чащи. В ней чужеземцу голову сложить — проще простого.

— Куда же вы меня хотите отправить? — спросил Егорка, уже внутренне смирившись с необходимостью долгой отлучки.

— Недалеко, — отозвался Мышкин. — На Урал. Там дружок у меня давний, надежный. Приютит.

— Самогонщик, что ли, тамошний?

— Зачем самогонщик… — Мышкин никогда не обижался на подначки образованного отрока. — Самостоятельный человек, бывалый. Можно даже сказать, учитель мой по жизни. Тебе, Егорка, полезно будет с ним пожить. Уму-разуму научит.

— Представляю.

— Вряд ли представляешь. — Улыбка Мышкина, когда он расслаблялся, странно преображала его каменное лицо: оно делалось будто умытое.

Он рассказал немного про Федора Жакина, семидесятилетнего уральского сидельца, у которого в давние времена была кличка «Питон». Федору Жакину кое-чего довелось испытать на своем веку, много горя он видел и слез, но сердцем не озлобился. Лет десять назад прибился к местечку Угорье, возле самого хребта, осел там плотно, с хозяйством. У него пасека, лодка на реке, собака и коза. Местное население относится к нему с особым уважением, это Егорка, когда туда приедет, сам увидит. И поймет, кто такой Федор Жакин и какая ему цена.

— Я записку дам и слова скажу, передашь. Он рад будет. Может, думает, я сдох, а тут весточка.

Заинтригованный, Егорка спросил:

— Не погонит с этой весточкой в шею?

— Федор смирный. Он и без весточки не погонит. Если не задевать его шибко. Но ты его задеть не сможешь.

— И когда ехать?

— Прямо сейчас. Припасы, вещички, деньги, все приготовлено. Мокин доставит в Быково. Оттуда на самолете.

— А завтра нельзя?

— Завтра будет поздно.

По молодости лет Егорке казалось, что мать и ее сожитель немного бредят.

— Поразительно! Как же вы все за меня решили, даже не спросив. Я что, пешка какая-нибудь для вас?

Услышал от матери чудное:

— Не хотела говорить, сынок, но, ежели тебя укокошат, я ведь не переживу. Хочешь верь, хочешь нет.

И в глазах никакого тумана. Мышкин, покашляв, солидно добавил:

— Ты еще родине понадобишься, паренек.

…Тем же вечером, когда Егорка был уже в пути, Мышкин вернулся в Федулинск. Мало кто признал бы в нем сейчас опрятного, всегда культурно одетого, в начищенной обуви, компаньона Прасковьи Жемчужниковой, считай, совладельца целой торговой сети. Вдоль полутемной улицы, откуда обывателя уже сдуло на покой (бывший оборонный городок с первыми сумерками словно вымирал), брел коренастый, в черных очках то ли бомж, то ли алкаш, то ли нищий, а скорее, все вместе, уж больно отвратен на вид. На плечах — какая-то хламида, вроде ношеной-переношенной солдатской шинели, на ногах — стоптанная кирза, походка неуверенная, будто того гляди рухнет, хотя, вполне вероятно, что таким хромым шагом допилит до какой-нибудь укромной, теплой норы. В руках — полотняная сумка, как у всех бомжей, на случай, если встретится богатая помойка. Такому, конечно, страх не в страх, разве что сшибет из озорства пролетающий мимо «мерседес», но бомж, зная это, держался близко к стенам домов, а открытое светлое пространство преодолевал в ускоренном темпе, забавно семеня, как старый утич.