Андрей Молчанов - Форпост
К огромному облегчению Олега, востроносый пребывал в рабочем одиночестве, озабоченный изучением каких-то бумаг. Перед ним стоял чай в мельхиоровом подстаканнике, в пепельнице дымилась длинная тонкая сигарета.
Подняв глаза на вошедшего, деловой человек застыл с вытянутым лицом. После, пожевав губами, спросил цветным голосом:
– Что за явление?
Серегин наставил ему в лоб безжалостное немое дуло. Процедил:
– Верни ключи, сука.
– Сейчас, сейчас… – Востроносый, чье лицо побледнело некими слоями, где серый цвет соседствовал с белизной рафинада, будто слоеный торт, крутнулся косой юлой в кресле, потерянно поводил руками над столом жестами медиума и, обнаружив наконец заветный ключ от сейфа под бумагами, привстал, сделав нетвердый шаг к металлическому ящику.
– Открывай, мразь!
– Чего случилось-то? – бормотал востроносый в изумлении, отпирая дверцу.
Олег молчал, глядя на его хлипкую, как у подростка, шею и беззащитный затылок с прилипшими к нему редкими вспотевшими волосиками. Взвесив пистолет на раскрытой ладони, словно булыжник, коротко размахнулся и влепил литье масляной оружейной стали в голову врага, гуманно подгадав удар чуть выше виска. Впрочем, не столько гуманно, сколько расчетливо, – сидеть за убийство выродка не хотелось…
Хрюкнув утробно и коротко, мучитель завалился недвижным кулем на уютный войлок паласа. Серегин распахнул дверцу сейфа, сразу же увидев свои ключи, лежащие поверх перетянутых резинками пачками долларов. Наручных часов, конфискованных бандитами – незамысловатых, с потертым ремешком, доставшихся еще от отца, в сейфе не нашел, а потому позаимствовал тонкий золотой «Брегет» с запястья поверженного противника. Взяв со стола сумочку утратившего сознание главаря, он, рассмотрев в ней бумажник, засунул поверх него деньги и, с трудом застегнув распухшее галантерейное изделие на замок, вышел в помещение бара.
– Ночью дождя не обещали? – деловито спросил Олег у покосившихся на него проституток.
– А хер его знает, – произнес нежный девичий голос.
Деловито и скупо кивнув человеку с бабочкой за стойкой, распахнул дверь, ведущую на улицу.
Доехав до места парковки своих «жигулей», открыл их, сунул руку под переднее сиденье, с облегчением обнаружив под ним портмоне с документами, а затем, подойдя к полуподвальному оконцу, заглянул в щель между шторами. В шарашке кипела знакомая жизнь. Моргали лампочками видеомагнитофоны, за командным столом восседал озабоченный Рома, вертя в руках какую-то видеокассету, соратники рылись в картонных коробках, сортируя товар. Возврата сюда Серегину отныне не было. Он хладнокровно взглянул на свои новые часы. Достойная замена… И спешащая по кругу золотая стрелка советовала ему хлопотливым примером своего движения поторопиться…
Перевоз вещей со съемной квартиры в спасительные родительские пенаты занял не более часа. Джип он отогнал в центр города, бросив в переулке и мстительно выкинув ключи от него в кусты.
Вышел на Тверскую улицу, еще носившую имя пролетарского писателя Горького, едва ли востребованного в отринувших коммунистические идеи массах. Невольно в голове составилась фраза: «Алексей Максимыч Горький был несладкий человек…»
Он потерянно усмехнулся таковому опусу…
Вдоль улицы тянулись бесконечные лотки и их подобия. Торговали, разложив разномастное барахло на табуретах, перевернутых ведрах, попросту на подстеленном на асфальт картоне. Фонари едва тлели, власти экономили электричество, и во мгле у импровизированных прилавков во множестве горели свечи.
И это бывшая имперская улица, ведущая к сакральному Кремлю?!
Во всей представившейся его глазам картине сквозила такая убогость и обреченность, что ему остро захотелось уехать отсюда навсегда. Нищета, бандиты, продажность недальновидных болтливых политиков… И с этим – прозябать?
Он тряхнул головой.
Теперь предстояло навестить Аню, поведав ей о случившемся, а после – искать новую работу. Впрочем, с ее поисками можно было и повременить. Денег на хлеб насущный теперь у него имелось предостаточно.
Кирьян Кизьяков. ХХ век. Пятидесятые годы
К шестнадцати годам Кирьян покинул дом, отправившись в город, в ремесленное училище. Родитель справил сыну костюм: не в ватных же старательских портах предстать ему перед городскими модниками?
Лихие людишки, подкармливающие своих дружков в зоне, обещали отцу обустроить сына так, чтобы тот ни в чем нужды не испытывал, о тех, кто препоны чинить будет, им бы докладывал, а коли случатся невзгоды, то обещали подсобить всячески.
Мать заклинала его, чтобы компаний с попечителями своими он не водил, ни на какие их сладкие посулы не откликался, но и без нее Кирьян знал убежденно и отчетливо, что не те это люди, с кем нужно по жизни идти, пустые они и ненадежные, праздной выгодой пробавляющиеся, следа доброго не оставляющие и исчезающие в итоге беспамятно, в никуда, как снег талый и листья прелые.
Звали этих людей ворами, жили они чужим, несли всем лишь горе, ущерб и слезы, однако не тяготились они своим темным ремеслом, а, напротив, кичились, считая себя находящимися в этой жизни по праву, подобно волкам, санитарам стада. Да и стадо, что удивительно, мирилось с ними, как с данностью, а потому – что толку пенять на несовершенство мира, тем более именно стадо и порождало своих обидчиков. Однако существовала и еще одна сила, надстоящая и над стадом, и над волками: пастух. Но пастухами рода человеческого надо и родиться, и стать. А пока юный школяр Кирьян только осваивался в незнакомой среде тусклого скучного городишки с архитектурой барачного типа, жил в общежитии, – здании из кирпича, выкрашенного режущей глаз красной краской, притираясь к сверстникам, среди которых было немало местной шпаны. И добросовестно, а иначе и не умел, изучал специальность слесаря по ремонту сельскохозяйственной техники.
Сосед по комнате – долговязый приблатненный парень по имени Арсений, не расстававшийся с папиросой, одетый по босяцкой моде в тельняшку, люстриновый пиджачок и в зауженные – под хромачи «гармонью», порты, встретил Кирьяна подколками: дескать, чего приперся сюда, деревня? От крестьянской доли отлынивать? Городских девок щупать? Или по пивнушкам и киношкам колобродить? Ну, тогда держись – здесь тебе быстро роги поотшибают, коли не в ту колею вывернешь…
Смолчал Кирьян, ответил косым прищуром на насмешки брехливые, а вечером навестили его приглядывающие за ним урки – мол, как устроился, чем помочь? И одарили урки борзоватого Арсения парой небрежных взоров, много чего тому поведавших, и тотчас после ухода зловещих гостей принял он образ паренька дружелюбного и отзывчивого, и явно не из страха и принуждения, а по соображению выгоды, способной извлечься из знакомств Кирьяна.
От безысходности пошел Арсений в ремеслуху, заставила одинокая, выбивающаяся из сил мать, и по всему виделось, что ненавистны были ему и дисциплина, и науки, и приложение рук к металлу, а мечталось о жизни легкой, безалаберной и трудами необремененной, да и что тут крутить – воровской. И «финка» у него была, и отмычки, и даже дореволюционного издания словарь блатного языка, изучаемый им куда прилежнее пособий по алгебре и физике.
Вторым соседом Кирьяна стал его ровесник Федор, также из городских, но представлял он собой полную противоположность наглому и лихому Арсению характером мягким, покладистым, стремлением к учебе, врожденным тактом и терпеливой молчаливостью.
С Федей Кирьян сдружился сразу же, проникнувшись к новому товарищу симпатией и доверием, отмечая опрятность его, добросовестность и философское безразличие ко всякого рода бытовым неудобствам, первое из которых являл собой неугомонный Арсений. Тот натаптывал грязными подметками пол в комнате, был криклив, поминутно матерился и часто возвращался в общагу к рассвету после загадочных похождений в ночном городе. Возвращался через подвальное окно с выставляемой рамой, как правило, навеселе, порой битый, а однажды заметил его Кирьян у умывальника, отмывавшего засохшую кровь с хищного клюва «финки».
Происходил Федор из семьи поповской, отец служил в областном храме, чудом уцелевшим после революционных погромов, и большинство будущих ремесленников, проникнутых постулатами коммунистической идеологии, относилось к нему насмешливо и свысока. Порой позволяли себе подленькое, исподтишка рукоприкладство в понимании его безнаказанности, ибо кто вступится за чуждый элемент в здоровом обществе строителей светлого будущего?
Но тут уж за сотоварища своего вступился Кирьян, расквасив пару носов, да и Арсений не подкачал, пригрозил ножом обидчикам, а одного и порезал слегка для острастки. Логика его заступничества была путаной, но искренней: мечтал он о церковных татуированных куполах на своей груди, положенных заслуженным бродягам, кроме того, как многие уголовники, был парадоксально богобоязненен. А гонения на церковь расценивал как происки властей, по определению враждебных всему свободолюбивому, к чему причислял близкое его натуре блатное сообщество.
