Василий Веденеев - Игра без правил
Начинаешь в редкие свободные минуты писать письма, а карандаш вертится в пальцах и в голове неотступно сидит мысль о том, что все твои послания пройдут через чужие руки, их прочтут чужие глаза, да и скажешь ли все в письме? Получить свидание? Практически несбыточная мечта.
Но ведь он смолчал, ни разу ничего даже краем не вякнул о Мишке, — «никого не взял с собой», как говорят в зоне. Неужели Котенев этого не оценит? Где же выход?
В производственной зоне он долго присматривался к Вороне — Гришке Анашкину, прозванному так за разлапистую походку, напоминавшую походочку помойной птички-санитара. У Гришки уже начали отрастать волосы — через месячишко выйдет на свободу, вдохнет воздух воли и вернется в Москву. Статья у него не слишком тяжкая — угон транспорта, — дадут прописку.
Конечно, Анашкин не сахар — груб, хамоват, может ради развлечения и «куму» настучать — «кумом» называли начальника оперативной части, — с Вороны станется, но раньше его никто из зоны не выйдет, по крайней мере из их отряда. А в других отрядах знакомых нет. Рискнуть?
Анашкин знается с контролерами — те втихую снабжают его чаем, из которого при помощи тщательно скрываемых от чужого глаза самодельных кипятильников варят чифирь. С воли иногда тоже «подпитывают», перебрасывая через забор зоны грелки с вином — не просто так ведь это делают? А Гришка и здесь на одной из первых ролей. Но кому еще довериться, а ждать и жить без надежды больше просто нет сил.
Решиться на разговор Манаков смог только через неделю. В производственной зоне, где заключенные изготовляли ящики для упаковки каких-то деталей, он долго ждал подходящего момента — сначала мастер вертелся поблизости, потом Анашкин отходил или не вовремя появлялся контролер. Наконец, улучив момент, Виталий подошел к Вороне.
— Есть разговор, — встав за его спиной, негромко произнес он.
— Ко мне? — Григорий чуть повернул голову и недоуменно поглядел на Манакова. Но тем не менее отложил приготовленную к распиловке доску и, не выключая циркулярки, отошел в сторону, знаком пригласив Виталия следовать за собой. — Чего тебе?
— В Москву поедешь?
— Ну? — Ворона склонил голову набок, пытаясь уяснить, куда гнет Виталий. — Говори, чего надо? Короче давай.
— Хочу попросить об услуге. Надо позвонить одному человеку и, если удастся, встретиться с ним.
— Зачем? — Анашкин заинтересовался, достал сигареты и даже угостил Виталия, чего раньше никогда не делал.
— Расскажи ему, как прекрасно живется в нашем санатории, — грустно усмехнулся Манаков. — Он должен мне помочь.
— Вона, — ощерился Гришка. — Ну, во-первых, ничего не делается «за спасибо». Осознал? А во-вторых, этот твой друг свободно может послать меня по известному адресу.
— Не пошлет. — Раздосадованный таким поворотом разговора, Виталий ухватил за рукав черной робы хотевшего уйти Гришку. — Не пошлет, — убеждая себя и собеседника, повторил он. — Скажи ему, что я никого не взял с собой, хотя мог это сделать. И тебе этот человек заплатит за все хлопоты.
— Сколько? — быстро спросил Анашкин.
— Много, — прикрыл глаза Манаков. Он блефовал, не зная, как отреагирует на неожиданный телефонный звонок Мишка Котенев, но что еще остается делать в таком положении?
Ворона задумчиво курил, выпуская дым из ноздрей, и, казалось, совсем забыл о стоявшем рядом с ним Виталии. Наконец Анашкин бросил в жестяную урну окурок и поглядел Манакову прямо в глаза:
— Так ты говоришь, хорошо заплатят?
— Да! Главное, позвонить и сделать все так, как я прошу, — многозначительно понизил голос Виталий. На Гришку должно подействовать, ум у него недалекий, но зато жаден без меры.
— Записывать телефон нельзя, — задумчиво протянул Анашкин, — обшмонать могут. Найдут бумажку, и все пропало. Давай говори, попробую запомнить…
В очередь на обыск при выходе из производственной зоны — контролеры искали запрещенные предметы, опасаясь, чтобы кто-нибудь из осужденных не пронес с собой заточенную отвертку или нечто подобное для использования в ночных разборках, происходивших время от времени в бараках, — Манаков специально встал за Вороной.
Уставив глаза в немытую шею Анашкина с рельефно выступающими позвонками, он думал, правильно ли поступил, доверившись ему. А что, собственно, еще остается делать, кроме как доверяться? Ждать? Чего ждать? Пока люди и обстоятельства тебя здесь окончательно превратят в скота, заставив навсегда потерять последние остатки самоуважения? Или ждать, когда «мальчики» переведут тебя в разряд «обиженных», сломают или доведут до последней стадии отчаяния? Ждать этого? Или ждать, когда будет освобождаться другой, более приличный человек?
«Приличный, — горько усмехнулся в ответ на свои мысли Виталий. — Оглянись вокруг, идеалист! Где здесь приличные люди, где? Все, в том числе и ты сам, названы самым гуманным в мире судом преступниками. Один украл, другой угнал чужой автомобиль, что в общем-то равносильно хищению, но, по непонятным причинам, отнесено законом, вернее людьми, написавшими этот закон, к „завладению чужим транспортом без цели хищения“. Хотя какая разница владельцу автомобиля, если его родных колес нет на месте? Сзади сопит хулиган, именуемый на жаргоне бакланом, искупавшийся голым в фонтане на центральной площади города, за ним в очереди на обыск стоит пьяница-дебошир, надевший на голову соседу помойное ведро. Хочешь отыскать среди них приличного, по твоим понятиям, человека и довериться ему? Нет уж, если и ждать, то только ответа с воли, когда проклятый Анашкин доберется наконец-то до Москвы и позвонит Котеневу».
Пройдя уже ставшую привычной процедуру обыска, когда по тебе настырно шарят чужие, сноровистые, как у профессионального карманника, руки, Виталик вышел из производственной зоны.
Теперь каждый из них с нетерпением будет считать дни, часы и даже минуты, остающиеся до освобождения. И неизвестно, чье нетерпение в этом тягостном ожидании будет сильнее — Гришки или его, Виталия? Но страшит, что потом потянутся еще более тягостные дни ожидания и неизвестности — кто даст гарантию, что Ворона опять не «залетит», еще не добравшись до родного города? От него можно всякого ожидать, а ты, сидя здесь, не узнаешь ничего. Будешь ночами кусать тощую подушку, орошая ее слезами бессилия, и мычать от тоски, как тот бычок, которого тащили на веревке два удивительно похожих друг на друга мужика, чтобы привязать к деревцу и ахнуть обухом топора в лоб, прямо между молодых, упрямо торчащих рожек.
Нет, гнать от себя такие мысли, а то не выдержишь и сплетешь себе втихую удавочку, навсегда рассчитавшись с белым светом. Попробуем каждый день уверять себя, что Ворона обязательно доберется до Москвы, нигде не напьется и не уворует, не сядет, не забудет номер телефона и позвонит Мишке.
Черт, а если он не позвонит в первый день по приезде? Надо улучить момент, напомнить ему номер телефона и попросить позвонить не откладывая.
Шагая в строю других заключенных, одетых в одинаковые черные робы, к бараку отряда, Манаков загадал — если число шагов до дверей барака окажется четным, то Ворона обязательно позвонит. Специально подгадать невозможно — смотреть вперед мешают спины других заключенных, и не изменишь шага. Итак, раз, два, три, четыре…
До дверей барака оставалось ровно тридцать пять шагов.
В ночь перед освобождением Анашкин не сомкнул глаз. Уже отдана приятелю новенькая роба — отдана без сожаления, с облегчением и даже некоей щедростью. Уже почти со всеми обо всем переговорено, и не по одному разу, во всех подробностях обсуждено, что выпить на воле и чем закусить, как лучше ехать, какие сигареты курить, какого фасона и цвета справить брюки и какую завести себе бабу. Даже придурок Манаков несколько раз напомнил номерок телефона, который Григорий и так накрепко запомнил — авось пригодится когда, ведь жизнь — штука круглая: сегодня ты пан и при деньгах, а завтра гуляешь босиком и до смерти рад любой подачке.
Нет, все, кончится завтра этот кошмар, когда на улице минус тридцать, а в производственной зоне гуляют злые сквозняки, но санчасть не освобождает от работы без температуры в тридцать восемь и ни одного санинструктора в отряде. Перестанут тебе делать замечания за плохое пение в хоре, да еще и материть при этом. Брань, конечно, на вороте не виснет, а петь он с детства не умеет — медведь на ухо наступил и до сей поры с него не слезает. Но кого это интересует здесь? Отрядного, капитана Михалева? Черта с два!
Прощайте принудительная утренняя гимнастика в любую погоду, хождение строем, никогда не открывающиеся одновременно двери, хмурые контролеры, зануда замполит, хитроватый «кум»-оперативник, недоступный начальник колонии, соседи по бараку, обрыдшие нары и въевшийся до печенок запах свежих стружек в производственной зоне. Так и чудится, что целыми днями не ящики там сколачиваешь, а ладишь коробочку для себя.
