Иван Шевцов - Что за горизонтом?

— Но Лебедь как будто русский, — уже с сомнением сказал Малинин.

— Горбачев тоже, говорят, русский, а что сотворил! Жириновский помог Ельцину протащить антинародную Конституцию, Лебедь помог Ельцину переизбраться на второй срок.

— Так на кого ж нам надеяться? Есть ли у патриотов настоящий лидер? Может Лужков?

— Да нет, что вы? Лужков окружен евреями в три кольца. Расчетливый популист, толковый организатор-хозяйственник и такой же буржуй, как и Черномырдин.

— Выходит, нет настоящей личности, — вздохнул Малинин и, помолчав, добавил: — Вот если б такого, как Лукашенко? Как вы смотрите?

— Смотрю положительно. И совсем не потому, что он мой земляк, из Шкловского района. Мы с ним в одной районной газете работали. Только я до войны, а он после войны. Он моложе меня чуть ли не в два раза. Есть в России такие деятели. Возьмите того же Амана Тулеева, Петра Романова, Михаила Лапшина. — Я назвал ему еще несколько имен. Он промолчал настороженно. Потом спросил:

— А что ж вы Зюганова… или? — Он осторожно осекся.

— Разочаровался в нем. Хотя раньше надеялся. И голосовал за него. Не знаю, может я не прав. Он слишком осмотрителен. А слово «сионизм» просто не выговаривает, боится этого слова. А между тем сионизм — самый главный и самый страшный враг и губитель России. Страшней и опасней Гитлера.

Поглощенные разговором на волнующие нас темы мы не заметили, как стемнело и на теплоходе зажглись фонари. Пожелав мне покойной ночи, профессор Малинин сказал:

— Пойду искать Ларису, ночь коротка.

Глава вторая

ЛУКИЧ

Поздно вечером в мою каюту постучала Настасья Ююкина и, приоткрыв дверь, медово прощебетала:

— Можно к вам, Егор Лукич? Вы не спите?

Я не спал, я думал о наших попутчиках Малининых, о неподдельных, кондовых патриотах из российской глубинки, о провинциальных интеллигентах, пекущихся о судьбе Отечества искренней и глубже ожиревших от равнодушия столичных интеллектуалов. Настя спугнула мои мысли, и я не очень любезно ответил:

— Входите. Что стряслось? — Вид у нее был возбужденный.

— Вы один? Я не помешала? — Она подозрительно обшарила торопливым взглядом каюту.

— А кого бы вы хотели застать в моей берлоге? — Она слегка стушевалась, подернула плечами:

— Ну, гости могли быть, эти профессор со своей дочкой. — Вот те на, — и ее интересуют Малинины, с какой стати? И уж конечно не профессор, а его очаровательная дочь.

— К сожалению, они покинули наш корабль сразу после ужина: сошли в Нижнем, — ответил я.

— И вы сожалеете, — не спросила, а подтвердила мои слова Настя.

— Приятные люди, открытые, добрые, думающие, без мещанских комплексов, присущих москвичам, — сказал я с явным намеком, который она пропустила мимо ушей.

— А мой не заходил? — поинтересовалась она довольно вяло, как бы между прочим.

— Не удостоил, — ответил я и, вспомнив слова Игоря — «Настя бдит», прибавил: — Ревность, Настасья, — высшая стадия эгоизма.

— А я думала, что ревность — признак любви, — возразила она.

— Стародавнее заблуждение собственников, не понимающих высокого смысла любви.

— А в чем же он состоит этот высокий смысл?

— На этот счет существует множество мнений известных представителей рода человеческого. К примеру, поэт Гейне считал, что быть любимым и любить — это величайшее счастье. А другой немецкий поэт, Гете, утверждал, что любовь — это венец природы. А Тургенев говорил, что только любовь вызывает расцвет всего существа, какого не может дать ни что другое. Он даже утверждал, что любовь сильнее смерти. Любовь — поэзия и солнце жизни, — считал Белинский.

— Ну, а вы, вы сами, как считаете? — перебила она.

— Я считаю… Я согласен с предыдущими товарищами, — попытался шуткой отделаться, но она настаивала, и тогда я сказал:

— Любовь — это пожар души, но не уничтожающий, а возвышающий.

— А мой Игорь считает, что любовь — это стихийное бедствие, — сказала она.

«Мой Игорь! Мы с Игорем напишем такую картину!» Эти ее восклицания всегда вызывали во мне нехорошую улыбку. Она была убеждена в своей причастности к таланту мужа, в своем соавторстве. Она считала, что без нее нет и не может быть художника Ююкина. Всем, что он создал, он обязан ей. Она, то есть ее состоятельный отец, создал материальную базу, нормальные условия для творчества. Не будь этой базы, Игорь не состоялся б как художник! Чепуха, не верю: Игорь несомненно талантлив. Просто трудней бы ему пришлось. А впрочем, кто знает.

— А голос у нее так себе, ничего особенного, — вдруг сказала Настя.

— Это у кого же? — попросил я уточнить, хотя и догадался.

— Да у этой, как ее там — профессорши, Ларисы, что ли?

— Приятный голос, вы напрасно. И сама она — прелесть — умная, скромная, без комплексов.

— Интересно, когда вы это успели обнаружить ум? — игриво заметила она.

— Для этого времени много и не надо: стоит только поговорить, и ум тотчас блеснет. Это дурака не сразу раскусишь.

— Ну, не скажите: женщины умеют притворяться… умными, чтоб соблазнять вас, уж если не красотой, когда ее нет, то хоть видимостью ума.

— Да вы, Настасья, похоже ревнуете, следовательно — грешите. Ревность — штука коварная: она из мухи делает слона и приносит страдания ревнивцу. — Она игриво запрокинула голову, приняв независимую позу и самодовольно заулыбалась.

— С чего это вы взяли, Егор Лукич, что я ревную? И какой же в ревности грех? Ревность — чувство естественное. Даже животные ревнуют. Я по телеку видела, как из ревности дерутся лоси. Из-за лосих, конечно.

— А ведь и вас, милейшая Анастасия, ревность ко мне привела. Да, да, не возражайте. Вы ищите Игоря, как не трудно догадаться. Не волнуйтесь, никуда он не денется. И в Нижнем он не сошел на берег, не переступил борт корабля. Он где-то здесь. Но если появится мне на глаза сегодня, обещаю вам немедленно выпроводить его по месту жительства, то есть — в вашу каюту. — Она поняла мой иронический монолог, дружески заулыбалась и, пожелав мне покойной ночи, оставила мою берлогу.

Время приближалось к полуночи, я разделся, лег в постель, но спать не хотелось. Привыкший к одиночеству, я погрузился в думы, которые прервал неожиданный визит Насти. Только теперь я думал не о профессоре. Профессор мне был симпатичен, и этого довольно. Я думал о Ларисе. Мы простились у трапа. Я запомнил ее солнечную улыбку, сияние необыкновенных глаз, внезапный порыв и тайное смущение. Сколько часов мы провели вместе за откровенными, иногда интимными и задушевными разговорами. Казалось целую жизнь. О чем мы только не говорили. Она искренне призналась, что в студенческие годы была влюблена в Егора Булычева, что для нее оба Егора, то есть Булычев и Богородский, были неделимы. Она по-детски смущалась этого признания, на бледных щеках ее вспыхивал багрянец, ресницы трепетали, и она опускала глаза. Меня приятно поражало совпадение наших взглядов по всем, или почти по всем жизненно важным вопросам и проблемам, будь то политика, искусство или простой быт, взаимоотношение людей и даже любовь. Да, да, о любви №1 тоже говорили, естественно, в теоретическом плане. Несмотря на свою нежную душу и даже некоторую сентиментальность, она наделена твердым характером и убеждениями, которые умеет отстаивать и защищать. В ней есть все, из чего складывается характер — самоуверенность, властность, даже упрямство, апломб и тщеславие. Она высоко ставит авторитет своего отца, как ученого историка. Мы говорили о роли личности в истории и называли конкретные имена. Мне было приятно узнать, что мы оба оказались сталинистами, отдавали должное этому великому деятелю двадцатого века, государственнику и патриоту, и в то же время прямотаки ошарашила меня своим неприятием Ленина, с чем я никак не мог согласиться. «Это же Ленин навязал Конституции право наций на самоопределение, на суверенитеты, и в результате мы получили Чечню», — возмущалась она и прибавляла: «А Сталин, между прочим, был против». «Тогда почему же Сталин, придя к власти, не поправил Ленина?» Но она не ответила на прямой вопрос, она сказала о другом, что, очевидно больше всего ее волновало: «Ленин был в плену у евреев, потому что сам наполовину еврей. Вы же не станете отрицать, что при Ленине правительство новой России состояло сплошь из евреев или женатых на еврейках». Я не стал, конечно, отрицать, потому что говорила она правду, я только, между прочим, заметил: «Вы повторяете версию Владимира Солоухина». «Да какая ж это версия, — запальчиво возразила она. — Это факты. Списки ответственных работников всех государственных и партийных учреждений теперь опубликованы в патриотической печати и с ними может ознакомиться любой».

Откровенно говоря, это радовало, потому что это были и мои мысли, мои убеждения, и мы в один голос сказали: нынешняя распятая и опозоренная Россия — дело рук международного сионизма. «Вы верите, что Россия поднимется и сбросит с себя, со своего тела, со своей земли этих тифозных тараканов и чумных крыс?» — с негодованием спрашивала она. «Хочется верить, — не очень твердо отвечал я. — В своей истории, а вы как историк, должны знать, Россия попадала и не в такие переплеты, но в конце концов, воскресала». «Да, я знаю историю, это моя профессия. Но такого, что твориться сегодня, не было. Такого всемирного, хитрого, коварного и жестокого врага, как нынешний, не было на Руси. По-моему России уготована судьба нынешней Греции: когда-то великая и процветающая, светоч цивилизации, культуры, оказалась на задворках истории. И это сделали евреи, захватив власть в стране и растоптав ее культуру, навязав свою псевдо культуру, а точнее, макулатуру».