Сергей Громов - Следствием установлено
В Озерницк попал к вечеру, Лотинцева нашел на кварт тире. Встретил он Осокина приветливо, но не удержался от привычки понасмешничать.
— Шерлок Холмсу привет! Рад видеть тебя в поисках и сомнениях!
— Это откуда видно, что я в сомнениях? — спросил Осокин.
— Не подражай доктору Ватсону в наивных вопросах. Не было бы сомнений, ты явился бы к Русанову, а не ко мне! Но ты молодец, что не беспокоишь нашего старика раньше времени! Как твой подопечный? Жив и здоров?
— И даже бодр! — добавил Осокин. — Не верит, что убил жену!
— Даже так? Это уже становится забавным.
— Почитай!
Осокин передал Лотинцеву письмо Охрименко к жене и пояснил:
— Это он до встречи со мной отправил почтой… Я ему сказал, что он совершил, не поверил! Все отвергал.
— Или сделал вид, что не поверил! — заметил Лотин-цев. — Третью пульку нашел?
— Здесь она, третья пулька! Только не я ее нашел, а хирург извлек у него из ладони…
— Конечно, из ладони левой руки?
Лотинцев на минуту задумался, потом спросил:
— Что ты записал в протоколе насчет его одежды? Во что он был одет?
Осокин запустил руку в портфель, но Лотинцев остановил его.
— Был на нем пиджак или нет?
— Был пиджак! В кармане пиджака нашли письма… Весьма интересные письма!
— Про письма потом! Где одежда?
— В больнице…
— Фотографию я тебе дам… Сейчас возьму в лаборатории. А ты привези одежду! Есть у меня мыслишка…
6
Осокин вошел в палату. Охрименко лежал, вперив взгляд в потолок, увидев Осокина, резко приподнялся и скорчился от боли.
— Не надо резких движений! — посоветовал Осокин.
— Я ждал вас! — воскликнул Охрименко. — Вы правду мне сказали, что Лизавета убита?
— Это правда, Прохор Акимович! Я не имел права сказать неправду! Горькая правда! Мне показалось, что вы не поверили…
— Правильно показалось! — подтвердил Охрименко.
— Мы получили ваше письмо к Елизавете Петровне. Письмо на тот свет…
— Не убивал я ее! Не в моем это характере! Любил ее, потому и написал, что все прощаю! Писал бы я к убитой? Я еще в своем уме, хотя этак-то недолго и спятить!
Охрименко попытался встать, но, видно, боль в ране его остановила, он протянул руку к Осокину, но не дотянулся и с сердцем воскликнул:
— Вы не смеете мне врать! Не смеете обманывать!
Осокин подвинул стул к тумбочке и сел.
— Успокойтесь! Возьмите себя в руки! И запомните, что я никогда и никого не обманывал и вас ни в чем не обману! Я вам сейчас покажу…
Осокин извлек из портфеля фотографию и протянул ее Охрименко.
Охрименко схватил фотографию здоровой рукой и замер, пристально ее рассматривая.
Осокин огляделся. Только сейчас он заметил на подоконнике в кувшине букет свежих тюльпанов, на тумбочке лежала пачка болгарских сигарет. Похоже было, что кто-то навестил больного.
Охрименко положил фотографию на тумбочку и едва слышно, сдавленным голосом произнес:
— Не понимаю… Не может быть, чтобы я такое совершил!
— Я не меньше вас, Прохор Акимович, хотел бы, чтобы это было дурным сном. Совершено же! Теперь только от вас зависит точно воспроизвести все, что случилось… Попробуем все восстановить по порядку, хотя в таком деле трудно говорить о порядке…
Охрименко положил руку на фотографию и сказал:
— Если это правда, давайте попробуем!
— Вам, Прохор Акимович, известно было, когда ваша жена должна была возвратиться?
— Известно! День известен! Знал, когда поезд приходит в Рязань. Только от Рязани могла произойти неувязка. Не на всякий автобус сразу сядешь. Так что час был не очень-то известен!
— В Рязань вы не поехали ее встречать?
— Не поехал!
— Не захотели встретить ее и в Сорочинке?
— Не захотел! Я увидел ее из окна комендатуры, как она вышла из автобуса.
— Это точно! — подтвердил Осокин. — И вы не поспешили…
— Никуда я не спешил! — перебил Охрименко. — Даже и не знал в ту минуту, идти мне за ней или куда скрыться. Лучше скрылся бы! К тому же пьян был, не хотелось идти к ней выпивши. Да вот неудобно перед людьми. Один за другим спешили порадовать, что жена приехала. Пошел…
— В прошлый раз вы не захотели говорить о письмах, что пришли в ваш адрес из Сочи.
— Говорить о них и сейчас не хочу!
— О содержании писем мы и не будем с вами рассуждать.
— Вы их вскрыли, стало быть, и прочли. И я их прочел. О том довольно.
— Вы поверили тому, что сообщалось в этих письмах?
— А вы поверили бы? — спросил в ответ Охрименко и поднял глаза на Осокина. Тяжел был их свинцовый взгляд.
— Мне трудно судить об этом, Прохор Акимович! Я не женат…
— То-то и оно!
— Поверили вы письмам или не поверили, да только не взволновать они вас не могли, и повод для объяснений с женой они подавали!
— Наверное, подавали, только нелегкое это дело объясняться по такому поводу с женой. А?
— Согласен, что очень даже не легкое! Итак, ваша жена сошла с автобуса без пяти минут пять. В пять часов кончается рабочий день. Вы задержались в комендатуре минут на десять и пошли домой…
— И пришел домой! — закончил Охрименко.
— Дома вы застали жену…
— Наверное, должен был застать, но я ее не видел… Я вошел и увидел на столе огромный букет цветов… Красные, голубые, синие… Яркое что-то! Вот и сейчас они плывут передо мной радугой!
Охрименко зажмурился и встал.
— Вот они какие, цветы-то, будь они прокляты!
Охрименко сделал несколько шагов к окну, схватил букет тюльпанов и швырнул его в окно.
— Будь они прокляты! Очнулся здесь, в этой палате!
— А кто же вазу с цветами со стола на телевизор переставил?
Охрименко осторожно, явно с трудом превозмогая боль, сел на кровать.
— Телевизор? При чем здесь телевизор? Цветы стояли на столе… Хотите верьте, хотите нет, для меня теперь все едино!
Охрименко показал пальцем на лоб, а затем коснулся левого бока.
— Пусто есь, а теперь и сердце оторвалось…
— Сколько же вы выпили перед тем, как идти домой?
— Пьян я, это точно, но на своих ногах шел. Выпил… С утра пил, сначала совсем было очмалел, потом отошел малость… Жизнь опостылела, потому и выпил.
— Прохор Акимович, очень важно для установления тогдашнего вашего душевного состояния знать, сколько вы выпили… Могли бы припомнить?
— Хорошее дело плохо помнится, а любого пьянчугу спросите, сколько выпил, он вам до малости все расскажет. Утром в буфете принял сто пятьдесят. Есть не хотелось, закусил мануфактурой.
— Это как же — мануфактурой?
— А вот так! — ответил Охрименко и провел рукавом по губам. — На работе пребывать в нетрезвом виде я не любитель, ушел с фабрики и решил было подождать Елизавету на автобусной станции на шоссе. Туда доехал на автобусе, а там поблизости магазинчик. Ждать и догонять — нет скучнее занятия. Завернул в магазинчик и здесь с одним знакомцем бутылку плодоядовитого выпили.
— Знакомца назовете?
— Назову! Мне скрывать нечего! Волосов Иван! Он наш, сорочинский! Повстречался случайно. Закусили кильками в томатном соусе. Мало показалось, взяли еще бутылку плодоядовитого и распили ее в лесочке. Тут я или придремал, то ли это показалось мне… Смотрю — один, Волосова нет рядом. А вот он и автобус, что в Сорочинку разворачивается… Дальше ждать не захотел. На нем и возвернулся в Сорочинку. Двадцать минут идет автобус. Придремал, а проснулся — голова раскалывается. Что делать? Знать же надо бы выпить, а на фабрику в буфет в таком виде я не ходок. И в наш магазин застеснялся. А тут идет один мне известный алкаш, тоже пьян и тоска в глазах! Я его пальчиком поманил, он, как сейчас помню, — в страхе и удивлении. Страх-то перед комендантом, а удивление — я ему десятку протянул и велел принести поллитровку хамсы на закуску. Иной у нас там не бывает. Отошли в тенечек, и там бутылку распили, пивом запили, хамсу погрызли… Тут уж мне не до стеснительности. Взбрело, что в самый раз в комендатуру идти и распорядиться. Распоряжался, а надо мной вахтеры посмеивались, но не злились, сами не дураки на сей счет. А тут вот и она! Явилась… Или что еще не понятно? Мне ныне все едино!
— Не все едино, Прохор Акимович! Должен вам разъяснить. Запомните, всегда и при всех обстоятельствах чистосердечное признание принимается во внимание, как смягчающее вину обстоятельство. Любые попытки затемнить дело пользы не приносят! От этого впрямую зависит мера наказания!
— Наказание! — усмехнулся Охрименко с презрением. — О каком наказании вы толкуете, когда сам я себя казню, сам себя наказую! Мне теперь не перед вами, перед господом богом ответ держать! Всю жизнь считал и других уверял, что бога нет, а ныне думаю, а вдруг есть?
— Если он и есть, — заметил Осокин, — то не он убил вашу жену, а вы своей рукой, Прохор Акимович!
