Виктория Платова - Эшафот забвения
В комнату заглянул техник Садыков и, увидев Леночку, по-свойски подмигнул ей и просемафорил тупым заросшим подбородком: “Заболталась, старуха, пора и ноги позадирать слегонца”.
– Жарко здесь у вас, – сказала Леночка и тотчас же скинула дубленку, оставшись в облегающем черном платье.
– Да вроде не очень.
– Где здесь у вас туалет?
– Направо по коридору.
Направо по коридору. Но ты пойдешь в другую сторону, где тебя встретит техник Садыков, только для того, чтобы тупо отодрать в пустой детской, где через месяц-другой поставят кроватки для двухлетних девочек-близнецов, дочек нефтяного магната. И забьют углы мягкими игрушками… Ты будешь заниматься этим и каждую минуту, каждую секунду знать, что совсем рядом совсем равнодушный к тебе Братны снимает совсем ненужное тебе кино. А мы с тобой неплохо поговорили, ты ждала от меня каких-то слов, которые я так и не сказала…
Мне стало так тошно, что я взяла бутылку “Баккарди” и сделала крупный глоток. И только потом, повернув голову, увидела в раскрытой сумочке Ганькевич краешек фотографии.
Еще не достав ее, я знала, что это за фотография.
И все-таки заставила себя вытащить фотографию из сумки.
Марго.
Я знала эти фотографии из серии “Актеры Советского кино”. Их собирала маленькая девочка в маленьком южном городе. Ей очень хотелось, чтобы у нее были волосы артистки Анастасии Вертинской и чтобы артистка Светлана Тома вышла замуж за актера Олега Видова. Она даже поместила их вместе на одной странице альбома.
А вот фотографии Марго она так и не купила…
– Роешься в чужих сумках? – услышала я голос Леночки и вздрогнула.
– Иногда. Откуда у тебя эта фотография?
– Из альбома. Я в детстве собирала актеров. А ты?
– Зачем ты ее принесла? – Я сбилась на тон следователя по особо важным делам и тут же пожалела об этом.
– А тебе какое дело? – тут же ощерилась Леночка. – Хочу взять у нее автограф.
– Верится с трудом.
– У тебя есть свои предположения?
– Кое-какие.
Мы стояли друг против друга.
– Какие же, интересно?
– Не стоит этого делать.
– Чего – этого? – с вызовом спросила Леночка.
– Ты знаешь. – Я боялась произнести вслух то, что уже давно сказала про себя.
– Не знаю.
– Знаешь. Он все равно снимет свое кино.
– Посмотрим. – Леночка олицетворяла ледяное спокойствие.
– Зачем ты принесла фотографию?
– Я же сказала тебе. Хочу взять у нее автограф. Она шикарная сука, никуда от этого не деться. Возьму автограф и успокоюсь на этом.
– Неужели успокоишься? – иронически спросила я.
– Я уже успокоилась. То, что я говорила тебе тогда, – это просто ложь. Сентиментальное вранье.
В комнату снова заглянул Садыков. Теперь его заросший подбородок выглядел еще более тупым, а глаза нездорово блестели. Должно быть, снова дернул косяк у Вована Трапезникова.
– Ленуся, прелесть моя! Мы тебя с Темкой ждем-ждем, уже и наклычники приготовили, а она здесь прохлаждается. Трубы зовут. Иерихонские, между прочим. И хорошо надраенные.
– Уже иду. Пока, Ева. Рада была тебя увидеть.
Леночка демонстративно вытащила у меня из рук фотографию, подхватила дубленку, сумку и “Баккарди” и вышла.
Я осталась стоять посреди комнаты – карманная воровка, потрошительница сумок, кладбище версий, отстойник чужих грехов.
Она не убивала. Она не может убить. Она слишком бесстыдна, чтобы убить именно так, твердила я себе. Для тихого убийства без крови необходимо определенное целомудрие…
Она не убивала. Нет. Она не убивала и не убьет.
Нет, нет, нет…
– Ты чего орешь? – спросил меня просунувший голову в дверь Вован Трапезников. – Готовишься к первой брачной ночи?
– Хочешь ее со мной разделить? Заходи, поорем вместе.
– Тебя Братны ищет. Нужно на студию сгонять зачем-то. Подойди, а то он уже в эпилептическую кому впал…
– Да. Сейчас.
Я вернулась на площадку и тут же получила затрещину от Братны. Это было так неожиданно, что я даже не успела никак среагировать. Удар был несильным, но обидным.
– Где ты шляешься?! – спросил меня Братны.
– Выходила покурить.
– Сейчас двинешь на студию, нужно срочно набрать десять лбов для массовки. И смотри на рожи: никаких изуродованных развитым социализмом пролетарских ноздрей. По типажам – что-то среднее между Феллини и Альмодоваром. Перепишешь адреса и телефоны. Завтра они должны быть с утра. С восьми. Поняла?
– Да. Мне нужно кое-что сказать тебе. Это по поводу Марго.
– По поводу Марго я все знаю сам.
– Возможно, ей тоже… Ей нужно быть осторожной.
– Тоже впала в истерию? При ней телохранитель. Неужели ты думаешь, что все может повториться? – Братны понизил голос и отвел меня в сторону.
– Я просто хотела предупредить, – пролепетала я. – Может быть, стоило.., стоило вообще подождать.
– Чего? Пока некто, кто пакостит мне на площадке, впадет в зимнюю спячку? Или выйдет на заслуженный отдых? Запомни: если я ввязался, то никогда не буду менять правил игры.
– Жаль. Изменить правила – не значит изменить игру. Ты ничего не потеряешь.
Я вдруг увидела, как по лицу Братны пробежала тень, – должно быть, это было зеркальное отражение тени на моем лице, когда через секунду я поняла, что я сказала.
Я дословно повторила надпись на моей сигаретной пачке. Надпись, которую прислал мне убийца. Теперь я была в этом уверена. Убийца, который так и не справился со своим плохим почерком и отдал предпочтение печатным буквам…
– Езжай на студию, – Братны уже взял себя в руки, – позвонишь мне оттуда.
…Я вернулась на “Мосфильм” и еще полдня занималась массовкой. Только после четырех я поднялась в съемочную группу, где меня встретила Светик.
– Тебе звонили, – томно сказала она, проигнорировав мое приветствие.
– Кто? Братны?
– Нет, Братны не звонил. Братны теперь не до звонков. Там телефон записан.
Оказалось, что звонил Серьга. Боже мой, наконец-то он меня вспомнил!.. Я уселась в кресло и набрала номер. Серьга снял трубку сразу же.
– Привет, – сказала я, – еще не развелся?
– Привет, Ева. А я тут тебе названиваю. – Серьга пропустил мое замечание мимо ушей.
– Ну, что такое?
– Приглашаю тебя на Рождество. Двадцать пятого, то есть послезавтра. Будет рождественский гусь, а также волшебные свистки “Уйди-уйди”. И елочка…
– Ты же язычник. Серьга, – несказанно удивилась я.
– Вообше-то я разнузданный атеист, ты же знаешь, – скромно напомнил мне Серьга о своих философских воззрениях, – креста на мне нет.
– Тогда в чем дело?
– Это Елик.., Елик ведь католичка.
Час от часу не легче! Безбровая душка Елик, оказывается, католичка, как же я раньше не догадалась, с таким личиком так естественно слушать мессы и думать об умерщвлении плоти по средам и пятницам. А витражные стекла могут отбросить свет на бледные щеки, похожие на жабры лосося… – Вот как? Что, она и костел посещает?
– Посещает. Меня тоже обещала свозить… Конечно, посещает. Я слушала Серьгу и наблюдала, как Светик, совершенно не стесняясь меня, нюхает кокаин, ритуально вибрируя ноздрями и приложив к одной из них наманикюренный палец. Боженька бы этого не одобрил. И Дева Мария. Дева Мария, восседающая на троне. Дева Мария и единорог. Дева Мария как мать.
– Так щто? Ты придешь?
– Куда ж я денусь.
– Значит, часам к десяти подгребай со своим парнем. Посидим, все чин чинарем… Вообще-то я соскучился страшно…
– Врешь, Серьга. Но врешь эффектно. Привет пуделечку…
Я положила трубку и уставилась на Светика.
– Все в порядке? – спросила она, оторвавшись от быстро тающей горки белого порошка.
– В общем, да.
– Знаешь, Ева, – Светик понизила голос и угрожающе хихикнула, – это тебе только кажется.
– В смысле?
– В том смысле, что ее убили. Опять.
Сначала я даже не поняла, что пытается втолковать мне Светик.
– Кого убили? – похолодела я, уже предчувствуя ответ.
– Актрисулю погорелого театра.
Именно это она сказала тогда, когда пришел факс из Праги, именно так она представила Марго широкой кинематографической общественности в лице шофера Темы, меня и осветителей. А Келли поинтересовался, что у меня с руками, не так часто встретишь внимательных людей… Я пыталась уйти от надвигающегося кошмара, спрятаться в милых раковинах воспоминаний с острыми краями… Только бы не думать о том, что произошло. Ведь еще несколько часов назад я говорила о Марго с Братны, я предупреждала его. Ведь еще несколько часов назад я говорила с Леночкой и даже отхлебнула глоток из ее бутылки…
"Он никогда не снимет свое кино”, – сказала она.
Невозможно представить Братны, которому не дают снимать кино. Он будет снимать кино, чего бы это ему ни стоило. Он будет снимать кино или умрет, усохнет и умрет, как цветок без воды, кажется, так она сказала, Леночка Ганькевич, сидящая в ванне.
