Анатолий Афанасьев - Грешная женщина
— Пей!
Выпила, как сплюнула, фыркнула по-кошачьи.
— Тьфу ты, чертово отродье!
Благовестов угостил мужика черной сигаретой, которую тот принял, как золотую монетку.
— Погляди на его руки, погляди! — прозудела сзади Ираидка. — Это тебе не паспорт?
Хваталки у Гриши были действительно крепенькие, цепкие, но белые, гладкие, без порезов и шишаков.
— Кем же ты на ферме работаешь? — спросил Благовестов. — Уж не начальником ли?
— Электрик я. По всей округе нас токо двое. Я да Барсуков Иван Данилыч. Ну, тот-то вторую неделю в горячке мается. А я ему говорил: не пей из магазина. Там нынче хорошую не продадут. Один яд.
Мужичок что-то скоро захмелел, наверное, на вчерашние дрожжи, речь полилась беззаботно, плавно, забуревшую блямбу под носом ловко сорвал ногтем. У Елизара Суреновича томительно зажгло в желудке. Как же было чудесно посудачить вот так среди поля с этим недотепой. Ему захотелось выйти из машины, размять ноги и, может быть, по светлому, ромашковому лугу доковылять до лесной опушки и там взгромоздиться на пенек. И мужика прихватить с собой, чтобы поднес еще стопарик домашнего зелья.
— Не любишь новых господ, а, Григорий? И скрыть не умеешь.
Мужик вроде смущенно потупился, но глазенками остро брызнул.
— Чего их любить не любить? Наше дело свинячье. Извините великодушно, что забрел в ваши владения. Бес попутал.
— Жена-то красивая у тебя?
— Ничего, не жалуюсь. Многие прежде заглядывались. Теперь, правда, усохла маленько.
— Тебе сколько лет?
— Тридцать пять, господин.
— Ну, давай, повторим на посошок. Ребятки пока корягу спихнут. Спешить-то нам некуда, верно?
— Теперь чего спешить? Так и так бригадир плешь проест.
Боевики отправились сколупнуть березку с дороги, а Елизар Суренович с прежним удовольствием откушал стаканчик. Никак не мог распрощаться с забавным аборигеном. Чем-то утишил он его смуту. Может, тем, что его незатейливое, травяное бытование так складно вписывалось в погожий день. Всегда был чуток Елизар Суренович на гармонию в природе. Со стариковским умилением подумал: не ради ли малых сих и были все мои хлопоты? Сзади по-змеиному шипела Ираидка, недовольная глупейшей заминкой на дороге, но голоса не подавала. Кто же в здравом уме рискнет нарушить прихоть владыки.
— Многие меня не любят, — вконец расчувствовался Елизар Суренович, — а больше того, боятся. Потому приходится с опаской жить. Но я бы всю свою силу, Гриша, обменял на твою беззаботность. Махнем не глядя, а?
— Как можно, — усомнился мужик. — Где вы и где мы. В разных мирах. Точек соприкосновения нету.
— Умен ты, вижу, да чего-то хитришь. Ну да ладно, Бог с тобой. Денег хочешь?
Елизар Суренович из «дипломата» выудил наугад пучок пятидесятитысячных купюр. Протянул мужику. Тот отшатнулся, будто его толкнули.
— Не надо, зачем мне?! Мы себе заработаем.
— Бери, брат, пока я добрый. На память о встрече. Не милостыню принимаешь. Бутыль у тебя покупаю. Давно не пивал такого нектара!
— Да я, если угодно, скажите токо куда… Хоть ведро притараню. За такую-го цену.
Боевики уже угнездились на заднем сиденье.
— Прощай, брат! Спасибо за угощение.
Благовестов протянул руку через фортку. Ответное пожатие мужика было еле ощутимым, дряблым. Так и следовало. Благовестов его понял. Доверительный, дикарский знак покорства.
— Тебе не понять, засранка, — обернулся к Ираиде Петровне. — Обыкновенный работяга, а сколь в нем истинного света. Ради таких и стараемся…
Миша Фирсов уже тронул «шевроле», покатился не спеша, а Елизар Суренович все зачарованно следил, как мужик допехал до своей проржавевшей развалюхи, открыл дверцу, склонился над баранкой, сунув голову внутрь.
— Сто-о-ой! — завопила Ираидка. От мощного «упертого» взрыва «шевроле» взлетел над дорогой, подобно стальной бескрылой птице. Если бы у Елизара Суреновича появилось желание, он мог бы на высшей точке взлета разглядеть свой нарядный трехэтажный особнячок с резной верандой и крылечком, на котором в любую погоду было так приятно посидеть перед отходом ко сну и поразмышлять о суете сует. Но в этот расколотый миг никаких желаний у него не осталось, как и мыслей. Его так раскорячило в грозном, железном круговороте, как никогда не корячило, и вдобавок, к вящей своей обиде, он напоследок приложился черепушкой о деревянный калган Ираидки, что добавило в общий взрывной гул щемящую хрусткую, нежную трель. Полуторатонный «шевроле» перекувырнулся в воздухе, как игрушечный, и грохнулся оземь вверх колесами.
Взрывная волна достала и Башлыкова, сбила с ног и угромоздила в канаву. Там он встряхнулся, зачерпнув сапогами жидкой глины, и торопко, бегом кинулся в придорожный осинник. До потаенной тропки, где ждала «Ява», дотянул, как и было по прикидке, за шесть минут. Окольной стороной, по проселочным трактам, мня себя форвардом, в десять минут домчал до Жуковки. Мотоцикл схоронил в кустах, пехом, вальяжно дымя цигаркой, дошел до магазина «Продукты», где в синем «Москвиче» поджидал его розовощекий, улыбающийся Коля Фомкин.
— Гони, парень, не оглядывайся, — буркнул Башлыков, плюхнувшись на заднее сиденье.
Через Петрово-Дальнее вышли на Ново-Рижскую трассу и повернули к Москве.
— Шибануло солидно, шеф, — с одобрением заметил Фомкин. — Похоже, электростанцию подорвали?
— Помалкивай, — сказал Башлыков. — Твое дело рулить.
На душе у него знобило. Ему жалко было старика, который с такой детской радостью лакал самогон…
Милицейский наряд до прибытия основных правоохранительных сил успел извлечь из помятой бронированной колымаги четверых пассажиров. Двое мужчин были мертвы, и оба со сломанными хребтами. У красивой пожилой женщины голова усадилась в грудную клетку, как пестик в тесто, и она тоже не дышала. Зато грузный старик с лицом, залитым кровью, с вывернутыми в разные стороны ногами, с отверткой в боку, пульсировал и даже тихонько то ли постанывал, то ли пытался чего-то проглотить. Его положили отдельно от трупов на зеленую травку. Капитан-патрульщик был философом и с горечью сказал напарнику:
— Видишь, сержант, все в землю ляжем. Крупного, скажу тебе, зверюгу завалили.
— Это старичка, что ли?
— Этот старичок, милый мой, с нашим братом управлялся, как с костяшками домино. И гляди, что с ним стало. Кукурузный початок — и только.
На этих суровых словах Елизар Суренович приоткрыл один заледенелый, истомный глаз, и губы его шевельнулись. Капитан склонился над ним, пытаясь понять, чего он бормочет. Потом повернулся к сержанту.
— Про бабу свою, кажется, интересуется… Ты уж лежи, бедолага, не рыпайся. Побереги дух.
— Полежу, конечно, — отозвался Благовестов. — А после уж встану, наведу порядок.
Но этой угрозы никто не услышал.
ЭПИЛОГ
Минуло три месяца, а показалось три жизни. На Москву по осени навалился дифтерит. Появился на телеэкране неунывающий дегенерат Леня Голубков и объявил, что собирается купить жене сапоги. Население бредило акциями «МММ». Стрельба на улицах стала таким же привычным звуковым фоном, как скрипение тормозов. В подвалах душили младенцев. На рынках кавказские дядьки продавали оружие в прозрачных полиэтиленовых пакетах. За автомат «Калашникова» просили три миллиона, но охотно отдавали за полтора. Треть Москвы перетравилась спиртом «Ройял», и местные власти категорически потребовали у предпринимателей сменить этикетку. Президент уехал в Испанию сдавать на анализ мочу. Спирт «Ройял» теперь назывался кокетливо — водка «Зверь». При встречах москвичи спрашивали друг друга, почем нынче хлеб? Чеченская колония выставила правительству ультиматум: если хоть один волос упадет с головы кунака, с Россией будет покончено. Бесстрашный Лужков отказался расселять их в гостиницах, и рейтинг его популярности в народе поднялся на недосягаемую для всех остальных демократов высоту. Чубайс поклялся, что доведет приватизацию до конца, чего бы это ни стоило потомкам. Кто имел возможность, уезжал навсегда отдыхать на Канарские острова. С началом сентября на город хлынули проливные дожди, и в мутных водостоках всплыло множество дохлых крыс, обожравшихся обертками от «сникерса». В Оптиной пустыни маньяк-одиночка зарезал трех монахов. Беспризорные дети дружными стайками выбегали с тряпочками под колеса иномарок. Постовые брали взятки только в твердой валюте. Вслед за дифтеритом в Москву осторожно вползла тифозная вошь. Неутомимый народный заступник Киселев пожаловался с экрана, что истребить красно-коричневых поголовно вряд ли удастся до нового лета. Остроглазые парни со свастикой на рукавах в укромных местах торговали брошюрками «Майн кампф». Триста рублей за штуку, оптом — дешевле. Посадили в тюрьму актера Юматова. Сдуло из магазинов капусту, зато на каждом шагу лежали груды бананов и возле них толклись принаряженные молодые женщины и юноши. Одинокие ласточки пробивали небо с лебединым клекотом. На Васильевском спуске но вечерам стали замечать бородатого мужчину огромного роста с кровавыми глазами. Он был одет в охотничью куртку, сапоги выше колен и на голове носил военную треуголку времен нашествия Наполеона. Смысл его появления был неясен. Реформы близились к счастливому завершению. Уровень жизни опустился ниже послевоенной отметки. Гайдар переметнулся в оппозицию. Ему прочили большое политическое будущее на берегах Амазонки. Рубль стал понятием юмористическим. Одна ходка в туалет стоила уже пятьсот рублей, и многие добропорядочные граждане, не позволяя себе роскошествовать, носили с собой литровые банки на случай крайней нужды. Пришла новая мода на отстрел банкиров, о чем меланхолически каждый день сообщало радио. Недобитые ветераны запасались на зиму вдруг подешевевшими отрубями. Клинское пиво вытеснило из коммерческих ларьков престижную марку «Туборг». Все чаще стали появляться на улицах беспричинно смеющиеся люди. Коммуняки исподволь, рядясь под угнетенных, готовили новый государственный переворот. Неукротимый Анпилов грозил отломанным пальцем установить диктатуру пролетариата. Но даже невооруженным глазом было видно, что колесо истории в России третий год прокручивалось вхолостую…
