Виктория Платова - Куколка для монстра
Он был мертв, я поняла это сразу: по беспомощно раскинувшимся лапам, по страшно застывшему боку, по тусклой полоске глаз, подернутой пленкой. Стойкий запах старой псины, который исходил от Старика при жизни, теперь сгладился и перестал быть резким. Но Лещ, – Лещ не увидел ничего, не захотел увидеть. Он присел на корточки перед мертвым псом и осторожно потрепал его по загривку:
– Вставай, парень. Пойдем погуляем… Там твои любимые вороны…
Господи, какие вороны среди ночи, он с ума сошел, Лещ… Неужели он не видит, что собака мертва?..
– Я куплю тебе завтра твою любимую баночную ветчину… Помнишь, когда мы переехали сюда и не могли найти открывашки… Она лежала в ящике с книгами, кто только ее туда засунул… Я открыл банку ножом, ты влез в нее всей мордой и чуть не порезался… Вставай, парень. Завтра…
– Завтра ничего не будет, – я тронула Леща за напрягшееся и такое же омертвевшее, как бок собаки, плечо. – Никакой баночной ветчины. Он умер.
– Идем гулять, – Лещ все теребил ощетинившийся от смерти загривок Старика.
Видеть это было невыносимо.
– Прекрати, – почти с ненавистью сказала я. – Старик мертв. Разве ты не видишь?
– Мертв? – глупо переспросил Лещ. – Почему мертв? Он сел на пол, положил к себе на колени голову собаки и теперь тихонько поглаживал ее.
– Он был старым. Ты же сам назвал его Стариком.
– Это была просто кличка. Просто кличка, не больше. «Почему бы нам вместе не погонять ворон, старичок». Это была просто кличка. Почему он не дождался меня?
– Он умер от старости.
– Почему он не дождался меня?..
Лещ прижался лицом к голове Старика, и плечи его глухо затряслись. Мать твою, зло подумала я, что за странная сцена: здоровый мужик, переживший в этой жизни все, видевший не одну смерть и сам заглянувший ей в глаза, сидит на полу и, как ребенок, неумело оплачивает кончину своей дворняги, годной только на то, чтобы жрать баночную ветчину и смотреть на черно-белый мир слезящимися глазами… Мать твою, мать твою, мать твою… Мне захотелось ударить его – и только потому, что сама я никогда не испытывала таких чувств. Никогда не испытывала и никогда не испытаю.
Надеюсь, что не испытаю.
Я вдруг подумала о том, что у меня самой тоже была собака. В той прошлой жизни, которую я отказалась вспоминать. Ротвейлер, кажется, его звали Мик.
Микушка.
Если верить покойному Эрику, ротвейлер был предан мне. Ротвейлер был похож на меня: злобная, хорошо тренированная тварь, которая способна перегрызть глотку и порвать сухожилия кому угодно. А никчемный Старик был похож на Леща. На этом и остановимся.
Я налила полный стакан водки и принесла его Лещу.
– Выпей. Станет легче.
– Да, – он взял стакан и выпил его содержимое как воду.
Нельзя ничего говорить, сейчас это может только больнее ранить Леща. Поняв это, я оставила их, тихонько забралась в глубь кровати и свернулась клубком. Я почти теряла счет времени, то проваливаясь в сон, то снова просыпаясь, а Лещ все сидел и сидел в той же позе, покачивая мертвое тело собаки.
Потом он поднялся, как будто бы принял какое-то решение.
Я слышала, как он гремит ящиками за кухонной перегородкой, а затем послышался грохот: видимо, потеряв терпение, он вывалил содержимое ящиков на пол. Потом он подошел ко мне и несколько минут прислушивался к моему дыханию.
– Ты не спишь? – спросил он.
– Нет, – ответила я.
Он аккуратно снял с кровати плед – шикарная мягкая шотландка, мечта семейной пары средней руки – и расстелил его на полу. Потом перенес на шотландку тело Старика и укутал его. Туда же полетел огромный, устрашающего вида тесак. Ничего более подходящего Лещ в своем доме, абсолютно не готовом к смерти собаки, не нашел.
– Я поеду. Похороню его, – больше он ничего не стал объяснять.
– Да. Мне очень жаль… Я…
– Нет, – он понимал меня с полуслова. – Не нужно. Я сам.
Я нашла его руку и крепко сжала ее. Лещ не ответил на пожатие, отошел от кровати и поднял Старика. Спустя несколько секунд дверь за ним захлопнулась, и я осталась одна.
Странно, но смерть Старика принесла мне некоторое облегчение: я так до конца и не поняла его хорошего расположения ко мне, привязанность собаки раздражала меня, как будто бы она знала обо мне что-то такое, чего не знала я сама. Отогнав от себя эти навязчивые мысли, я вытянулась, забросила руки за голову и уже вполне трезво подумала: ну что ж, Лещ, будем рассматривать покойную псину как неожиданный подарок судьбы, уж сейчас ты точно сломаешься. У тебя такое мягкое, такое хрупкое, такое нежное сердце, кто бы мог подумать! Ты сентиментален, как член нацистской партии с тысяча девятьсот тридцать третьего года, ты веришь в то, что ставшие над твоей лохматой головой звезды что-то значат, ты даже обрядил своего пса в саван из очень дорогого пледа. Достойный жест.
А сейчас у тебя, Лещарик, есть только я.
Я лениво смотрела на сразу же ставшие бесполезными миски Старика. Должно быть, у Леща не хватит мужества сразу выбросить их на помойку, так они и будут кочевать с места на место, случайно находиться в самый неподходящий момент и вызывать чувство подзабытой жалости. А вот от тебя, Анна, даже собственных мисок не останется, у тебя нет ничего своего, есть только то, что внушил тебе Лапицкий, внушил Эрик, внушил шофер Виталик, внушил телохранитель Витек с простреленным плечом и его гнусный хозяин Илья Авраменко. И самое: страшное, что ты, подобно сдохшей дворняге, уже привыкла есть из навязанных тебе мисок. И попробуй сказать, что это тебе не нравится.
Нравится, нравится, успокоила я себя. Конечно, нравится. А со временем я вообще собираюсь переходить с этих рабских пластмассовых мисок на саксонский фарфор и богемское стекло.
И никто меня не остановит.
…Я проснулась оттого, что Лещ, молча и отчаянно, прижимал меня к себе. Все его руки были перепачканы землей, от которой шел острый возбуждающий запах. Он был мертвецки пьян («в сиську», как сказал бы инструктор Игнат, «в три женских передка», как сказал бы шофер Виталик, «в гроба душу мать и дочь Монтесумы», как сказал бы сам капитан Лапицкий).
Сейчас изгадит всю постель, вдруг с острой неприязнью подумала я, а ведь тебе надо отвечать на его объятья, иначе упустишь момент. Даже в волосах Леша запутались комья земли. От него шел удушающий запах псины, напрасно я решила, что смерть облагородила несчастное животное… Сжав зубы, я притянула голову Леща к себе и обвила руками его затылок.
– Ну, успокойся, успокойся, милый…
– Я в порядке, – выдохнул он. – Я похоронил его. За Кольцевой.
– Успокойся. Я с тобой.
– Ты никуда не уйдешь?
– Никуда.
– Даже если узнаешь то, о чем я хочу рассказать тебе?
Тем более не уйду, голубчик, ты меня никакими кнутами не выгонишь, развязывай свой пьяный язык, заклинала я, надо же, какой симпатичный случай подвернулся… Все-таки вы нарезались, ваше благородие, никогда вас таким не видела. Но это даже на руку.
– Ты хочешь что-то рассказать мне? – Я боялась, я все еще боялась спугнуть удачу.
– Да. Если я не скажу сейчас…
– Я слушаю.
– Еще осталась водка?
– Кажется, да, – я молила Бога, чтобы водка осталась. – Но, может быть, перенесем на утро? Ты в таком состоянии…
– Я в нормальном состоянии. Просто… Просто если я сейчас не скажу, я не смогу сказать потом. Я хочу, чтобы ты знала обо мне все. Чтобы ты верила мне.
– Я верю. Я знаю о тебе все…
– Нет, не все. Я болен, – он сжал мои руки еще крепче.
– Надеюсь, не очень серьезно? – глупо сказала я. Вот они, ампулы в ванной!.. Он болен, но почему такая простая мысль не пришла мне в голову раньше? Я даже тряхнула головой от досады.
– Серьезно. Очень серьезно. Но сейчас у меня появился шанс. Я очень на это надеюсь. Иначе все бессмысленно. Я был в Свазиленде. Ты знаешь, где находится Свазиленд, девочка?
Я понятия не имела, где находится Свазиленд.
– Не знаю… Кажется, в Африке.
– Да. Крошечный прыщ на юге Африки. Я сам организовал для себя эту сопливую служебную командировку, идиот, только потому, что мало кто из русских бывал там. Тогда мне нравились саванна и плантации сахарного тростника, как у Николаев Гильена, плевать, что это на другом конце земли. Тогда мне нравились негритянки… Нет, не то, прости, я говорю чушь, я полный кретин. Еще в университете у меня была знакомая мулатка, что-то вроде первой любви с большой натяжкой. Ее звали Наташа, можешь себе представить, Наташа, цветок международного фестиваля, феерическая связь ее матери с каким-то делегатом из Ганы, Наташа из Замоскворечья. Но она так пила водку и так ругалась матом, что я даже не решился переспать с ней. Я безумно хотел ее, когда она мелькала где-то на заднем фоне, но как только она приближалась, то становилась обыкновенной московской халдой. Обыкновенной московской халдой, только цвет кожи другой… Что за хреновину я несу… Ты не должна слушать меня…
