Леонид Панасенко - Случайный рыцарь (Сборник)

Гибельность открывшегося из пролома мира была так очевидна, что у Лукашевского не возникло и мысли о том, чтобы спуститься вниз, к подножию пирамид. Он ошибся в выборе свободы и спасения — он нашел путь к свободе небытия, к спасению через ничто. Конечно, это все же свобода от каменного мешка, спасение от мучительной смерти в темноте и одиночестве — в стремительном падении к подножию пирамид. Но это — возврат в ничто, к звезде Тубан, обратное течение, падение в нуль, в прошлое всего и всех, где ничего и никого нет. Абсолютная свобода и абсолютное спасение — в пустоте и безвременье. Как багровый отблеск заходящего в песчаную метель солнца на конусе пирамиды, соскальзывающий в тьму черного неба. В ничто и безвозвратно.

Невидимое солнце закатилось, и почти сразу же наступила ночь. Ветер загудел еще свирепее. И если бы Лукашевский сделал хоть шаг вперед и перестал держаться за камни, ветер непременно сорвал бы его с выступа. Лукашевский повернулся к ветру спиной и сел. Пирамида Хеопса канула в темноту. Он больше не искал ее. Он ждал, когда там, в долине, примыкающей к плато, зажгутся огни и, может быть, пробьются через песчаную завесу. Он знал, что в долине лежит город, Авеню Пирамид, днем и ночью рычащая от потока автомобилей. Ничего не увидел — ни огней, ни отсветов в небе. Устал смотреть, растер до жжения глаза, спасая их от песка и пыли. Встал, посветил перед собой фонарем, не надеясь, что его луч достигнет пирамиды Хеопса или хотя бы земли у подножья пирамиды Хефрена, на уступе которой он стоял. Луч, словно в раскачиваемую ветром штору, уперся в летучий песок. Надо было возвращаться. Куда? Лукашевский обернулся и посветил через плечо. Увидел в нескольких шагах от себя ступени каменной лестницы, ведущей вверх и вниз, стену и прислоненную к ней картину «Вид на пирамиду Хео из тени пирамиды Хеф». Усмехнулся и подумал, что больше не прикоснется к ней, бросит здесь, ибо все, что в ней есть, уже открылось ему до конца — он прошел сквозь нее к познанию тайны, ее породившей, к разгадке скрытых в пирамидах мольбы и предупреждения.

Спускаясь по лестнице, Лукашевский считал ступени, будто это могло иметь какое-то значение. Он уже видел глухую стену, которой заканчивался спуск, когда сзади кто-то окликнул его. Лукашевский обернулся и посветил вверх. Человек, прикрывая рукою глаза от слепящего света, отчего не удавалось разглядеть его лицо, продолжал спускаться по лестнице и остановился лишь тогда, когда между ним и Лукашевским оставалось две или три ступени. Он попросил убрать фонарь, и лишь теперь Лукашевский узнал его. Это был Режиссер.

«Я с вами, — сказал он Лукашевскому. — Не возражаете?»

«Не возражаю, — ответил Лукашевский. — Вы со мной, но куда?»

«На яхту, надо думать, — повел плечами Режиссер. — Ведь она в гроте?»

Лукашевский услышал вдруг шум плещущейся у камней воды, ощутил ее запах и посветил вниз. Лестница больше не упиралась в глухую стену, от последней ее ступени туннель горизонтально выравнивался и тянулся вглубь скалы.

«Пора, — сказал Режиссер. — Александрина вас заждалась».

«Да, — ответил Лукашевский. — Конечно».

Яхта вышла из грота в сумерках. Режиссер никому не мешал, молча сидел на корме лицом к берегу. Павлушу, который из любопытства спросил его о чем-то, погладил по голове и тихонько оттолкнул от себя, дав понять, что велит ему уйти. Понятливый Павлуша сразу же оставил его в покое, но спросил у Лукашевского, кто этот молчаливый дядя.

«Гость», — ответил Лукашевский.

Ветер был ровный и стойкий. Лукашевский поднял и закрепил парус, выверил курс, показал Александрине, где и какие продукты она может найти для приготовления ужина, и поднялся на палубу. Режиссер по-прежнему был на корме, сидел, подперев обеими руками подбородок.

Лукашевский подошел к нему. Режиссер не мог не слышать его шаги, но не оглянулся и ничего не сказал.

Яхта на волну откликалась мягко — не ухала, как пустая бочка, не скрипела, не дребезжала, не дергалась. Шла с тихим шелестом, словно по опавшей листве. Ветер в зазоре между парусом и палубой не подвывал, не свистел, прокатывался легкими вздохами и завихрялся вверх. Из иллюминаторов каюты на воду, ломаясь и вспыхивая на упругих мускулах волн, падал свет. Темная вершина мачты качалась между звезд. Берег исчез в темноте, хотя был не настолько далеко и свет любого огня мог бы еще достичь яхты, не говоря уже о луче маяка. Лукашевский по звездам определил, в какой точке находился теперь маяк, невольно задержал на ней взгляд, ожидая вспышки, с горечью подумал о том, что маяк не провожает его не посылает ему в награду за многолетнюю верную службу прощальный луч…

«Мое присутствие не обременяет вас?» — спросил Режиссер.

Лукашевский не ответил: вопрос был бессмысленным или, как говаривал Яковлев, детским, так как любой ответ на него ровным счетом ничего не менял.

«Вы напрасно так думаете, — сказал Режиссер. — Все в вашей власти…»

«Что именно?» — спросил Лукашевский.

«Все, — повторил Режиссер. — Решительно все, — он встал и повернулся лицом к Лукашевскому. — Ваша власть так велика, что уже ничего не удивляет вас… Где вы были час назад? Разве не у пирамид? Как это могло произойти?»

«Я подозреваю, что по вашей воле», — ответил Лукашевский. «По моей? засмеялся Режиссер. — Какое заблуждение! А я — то, по-вашему, кто?»

«Кто?» — спросил Лукашевский.

«Вот!» — сказал Режиссер, запрокинув лицо и стал смотреть в небо, на звезды. Вздохнув, глянул через плечо на освещенную изнутри палубную надстройку, усмехнулся печально, перевел взгляд на Лукашевского и спросил: «А почему вы не вышли к реке, к родной деревне, к Застожью? У вас была такая возможность, вы это знали. Вы могли бы повидать отца и мать. Что вас остановило?»

«Мне нечего было бы сказать им, — помолчав, ответил Лукашевский. — Я пришел бы к ним в том возрасте, в каком расстался с ними. Но я ничего тогда не знал ни о жизни, ни о смерти».

«Разумеется, — согласился Режиссер. — Вам нечего было бы сказать. И, значит, вам предстояло бы вновь пройти всю жизнь до нынешнего момента, все повторить… Вы могли бы уйти к Анне и Марии, к жене и дочери. На одной из ступенек туннеля был такой поворот, к ним, поворот в покойгибо вы остались бы с ними, не двигаясь ни в прошлое, ни в будущее, чтобы пощадить их и себя… вы взглянули только на пирамиды и увидели, какой безысходной жутью веет от них… Предупреждение о невозможности возврата, об ужасе возврата… О легкости возврата… О ложности отчаяния перед будущим… Время движется вперед общим усилием воли… Движение вспять — отсутствие разума и воли, падение к подножию пирамид… Мир сотворен волей к гармонии… Из небытия и хаоса… Хаос- откат в небытие… Нельзя получить новое небо взамен на разрушенную и проклятую землю… Ценой бездарной жизни не покупается вечность… Спаситель не вернется к ожидающим его в унынии и страхе… К Спасителю надо идти… Это ты говоришь, Петр Петрович…»

«Я?!» — удивился Лукашевский.

«Ты. Более того, ведь и я — это ты. Я существую только по твоей воле. Не я режиссер, а ты режиссер… Я возникаю и материализуюсь только по твоему зову… Так же, как пирамиды на картине… И все, что случилось, — твоя версия отката маятника… Ты это понял… Ты сам себе это говоришь… Прислушайся…»

Голос поднявшейся на палубу Александрины лишь на две-три секунды отвлек Лукашевского (она сказала: «Мужчины, идите есть, ужин на столе!») Он оглянулся на голос

Александрины, а когда снова повернулся к Режиссеру, того рядом не оказалось.

«Эй! Вы где? — удивился Лукашевский. — Александрина зовет нас», — и вдруг почувствовал, как его обдало внезапным холодом. Мысль о том, что Режиссер исчез, не сразу ясно и отчетливо-словесно прозвучала в его мозгу. Прежде нее он ощутил пугающее отсутствие. И лишь спустя несколько мгновений мысль об этом и замирающее эхо последнего слова Режиссера: «…прислушайся… прислушайся… прислушайся…»

«Ну что же вы там? Идите ужинать! — повторила свое приглашение Александрина. — Остывает».

«Иди сюда, — позвал ее Лукашевский, овладев собой. — Подойди!»

«На палубе свежо, а я легко одета» — сказала Александрина, но подошла. Удивилась, что Лукашевский один, спросила про гостя.

«Его нет, — ответил Лукашевский, еще не зная, как объяснить, исчезновение Режиссера. — Тут нет ничего странного… Нет, нет, — упредил он ее вопрос, никто за борт не бросался… Дело в том… Ну да ладно! — сказал он, крепко взяв Александрину за руку. — Это такое дело… Ты не сразу поймешь. Но надо идти ужинать», — он подвел ее к трапу, ведущему в каюту, пропустил вперед и уже опускаясь следом за ней, оглянулся. Он остановился так резко, что Александрина испугалась и спросила:

«Что случилось? Он?»

«Ох, — ответил Лукашевский. — Не верю… Посмотрите, пожалуйста».