Виктор Мережко - Сонька Золотая Ручка. История любви и предательств королевы воров
Сил у Соньки не хватало. Ее качало из стороны в сторону. Она с трудом тащила тяжелую мокрую ткань из чана, которая срывалась и выскальзывала из рук. Мирра, работавшая рядом, видела все это, бросала свою мешалку, пыталась помочь подруге, но каждый раз ее отталкивала мощная рука надсмотрщицы.
— Не мешай! Пусть привыкает! У нас тут не такие барыни обвыкались!
Сонька тащила выкрашенную горячую ткань в тележку на деревянных колесах, затем поправляла ткань таким образом, чтобы она не тащилась по земле, и с трудом толкала тележку в сторону сушилки.
* * *Женщины возвращались в бараки в полночь. Идти было не близко, дорогу под ногами развезло окончательно, и потому было скользко. Некоторые из заключенных падали, — к ним тут же подбегали конвоиры, ударами заставляя подняться, и колонна двигалась дальше.
* * *Было совсем еще темно, и, казалось, женщины только уснули. Спали, не разводя удобств, не выясняя отношений. Спали, что называется, на отключку. Вдруг дверь барака с треском распахнулась, и громкий голос надсмотрщика скомандовал:
— Подъем! Подъем, стервы! Время работать! Подъем!
Надсмотрщик пинками заставлял женщин подниматься. Они по-быстрому натягивали на себя одежду и спешным порядком бежали во двор на построение.
И снова те же горячие чаны, тот же пар, режущий глаза, те же мешалки, та же кипящая ткань, которую надо вытащить, погрузить на тележку и бегом довезти до сушилки.
Сонька проделывала работу механически, ни на кого не реагируя, никого не замечая, ни к кому не обращаясь за помощью. Изредка к ней пробивалась Мирра, но Сонька отталкивала ее и вновь остервенело принималась за работу.
* * *В щели от двери задувалась снежная пыль, от обледенелых окон тоже изрядно дуло, в бараке было холодно, несмотря на то что в печке дымились обугленные поленья.
Сонька металась в жару. Захлебывалась в бормотании на разных языках — русском, польском, французском, немецком, идише. Лоб ее горел, глаза уходили под лоб, тонкие изящные пальцы стали еще тоньше и прозрачнее.
Женщины перенесли ее хилое тело на топчан поближе к печке, Мирра принялась растирать грудь товарки вонючим скипидаром, шепотом успокаивая:
— Потерпи, Сонечка, потерпи, маленькая… Сейчас станет легче. Скипидарчик всю гадость выгонит, а здоровье укрепит. Потерпи, жалкая.
— Навали на нее побольше теплого, — посоветовала пожилая женщина с соседней койки. — Пусть пропотеет как следует, и хворь уйдет.
Мирра навалила на Соньку два набитых прелым сеном матраца, та поначалу попыталась освободиться от удушающего груза, но подруга крепко обняла ее, и Сонька вскоре затихла, задышав спокойно и ровно.
Дверь с грохотом открылась, и в барак вместе со снегом вломился одетый в теплый тулуп надзиратель.
— Подъем, мурловки! Пять минут опоздания — лишний час работы!
Ворча и матерясь, заключенные стали сползать с топчанов, на ощупь находя одежду, на ощупь застилая постель и зябко выползая под снежное черное утро.
Мирра стянула с Соньки матрацы, принялась расталкивать ее. Воровка не реагировала, лишь слабо стонала и никак не хотела подниматься.
— Соня, детка… Подъем… Пора в красильню… Вставай.
Она с трудом нахлобучила на подругу промокший ватник, замотала ноги каким-то тряпьем, стала подталкивать ее к выходу. Сонька сделала пару шагов и упала. Мирра подошла к надзирателю.
— Она совсем хворая. Пусть смену побудет в бараке.
— Хворая — вылечим! — засмеялся тот. — Дубиной вдоль спины! Тащи старую аферистку во двор!
* * *В красильном цехе удушающий пар поднимался до самого потолка. В горячих чанах кипела черная жидкость. Тяжеленная покрашенная материя свисала с тележки на квадратных колесах, которую невероятными усилиями должно было толкать в сушилку.
Сонька водила мешалкой из последних сил. Затем уже на пределе вытащила ткань из чана, попробовала толкнуть тележку и рухнула на холодный мокрый пол без сознания.
* * *Ночью Сонька лежала на топчане, укрытая матрацем, рядом с ней примостилась Мирра. Разговаривали тихо, чтобы никто не слышал.
— Я вдруг подумала, что хочу умереть, — сказала Сонька. — И чем скорее, тем лучше.
— Ну и дура, — осклабилась Мирра. — Нам-то и сидеть самую малость осталось. Полгода откоптели, семь с половиной впереди.
— Не могу больше. Устала.
— А ты представь, каким раем покажется нам свобода, когда отчалимся.
— Знаешь, что мне снится каждую ночь?
— Знаю. Золото, брюлики, украшения. И еще светские балы, где ты шмонала всю эту наглую публику подряд.
Сонька усмехнулась, отрицательно повела головой.
— Нет… Суд. Когда Володя Кочубчик обвинял меня.
Мирра даже задохнулась.
— Сука! Кашалот! Выйду на волю, сама задушу вот этими руками.
Воровка помолчала, глядя в черный потолок, и совсем тихо произнесла:
— Он такой красивый был… Обижал, оскорблял, а я смотрела на него и любовалась. — Она снова помолчала и добавила: — Если выживу, то только ради Володи. Отыщу его, обниму и никому больше не отдам.
Снова распахнулась промерзшая дверь, и снова в облаке пара выросла фигура надзирателя.
— Подъем, шалашовки! Все до одной — подъем! В бараке остается только хитрожопая Сонька Золотая Ручка! Подъем!
Женщины с тяжелым сопением и ворчанием одевались, застилали постели и толкались к выходу. Когда Мирра натягивала на себя теплую одежду, воровка прошептала ей в самое ухо:
— Разузнай, где на мануфактуре хранится керосин.
— Зачем тебе? — удивилась та.
— Надо. Разузнай.
* * *Сонька стояла у обледенелого окна и смотрела, как понуро уходили в раннюю утреннюю черноту ее товарки. Уходили тяжело, еле волоча обмороженные ноги, опасаясь удара бичом или прикладом в спину.
Барак без обитателей смотрелся просторно и даже не очень мрачно. Все койки были аккуратно застелены, в заледенелые окна пробивался тусклый солнечный день, потрескивали дрова в печи.
Сонька подбросила в огонь поленьев, поплелась на свое место, и в это время в барак вошли надзирательницы, Надежда и Вера, одна из которых крикнула:
— Живо одевайся! Игнатьич зовет!
Воровка торопливо принялась напяливать на себя всевозможную одежонку, от слабости пару раз чуть не упала, зачем-то пожаловалась здоровенным бабам:
— Болею… Не оклемалась еще.
— Игнатьич вылечит, — засмеялись надзирательницы.
Сонька слабо улыбнулась и двинулась к выходу.
На улице было солнечно. Мороз держался крепкий, руки и лицо немедленно заледенели, снег под хлипкой обувкой скрипел и колюче забивался под щиколотки.
Надзирательницы вели Соньку к бараку Игнатьича коробочкой — одна впереди, другая сзади. Если Сонька спотыкалась или, не дай бог, падала, надзирательницы тут же подхватывали ее за шкирку и пинками заставляли идти дальше.
Когда надзирательницы вели воровку по длинному коридору, она неожиданно увидела вдоль стен несколько больших железных бочек, сильно отдающих керосином.
* * *Комендант с расстегнутым воротником кацавейки сидел за столом, жевал вяленое мясо, запивая его крутым чаем. Появление заключенной он встретил ленивым и пренебрежительным взглядом, кивком велел надзирательницам исчезнуть, после чего какое-то время продолжал жевать мясо, не обращая никакого внимания на воровку. Неожиданно резко отодвинул от себя стакан с чаем, оперся локтями о стол и уставился на женщину.
— Значит, Сонька Золотая Ручка?
Она молчала, так же тяжело глядя на него.
— Жидовка?
— Иудейка, — тихо возразила Сонька.
— Не любите, когда вас так называют… — Игнатьич откинулся на спинку стула. — Вот встреть тебя в другом месте, никогда не поверил бы, что такая мурцовка одурачила столько народу. Как это у тебя получалось?
— Сама удивляюсь, — усмехнулась воровка.
— Ну-ка, сделай еще так, — удивился комендант.
— Как? — не поняла женщина.
— Ну, это… покажи зубы… Улыбку!
— Зачем?
— Понравилось, как это у тебя получается.
Сонька от такого признания улыбнулась легко и искренне. Игнатьич вышел из-за стола, подошел к ней почти вплотную, взял за плечи и некоторое время изучал ее.
— Чертовка! Чего-то в тебе есть.
Облапил, крепко прижал к себе. Женщина уперлась руками в его живот и, неожиданно нащупав в кармане кацавейки связку ключей, легко и ловко вытащила их, опустив в карман своей фуфайки.
— Не надо…
— Не брыкайся, — продолжал прижимать ее комендант. — Тут я хозяин. Захочу — зарою, захочу — будешь жить.
— Не надо, — повторила Сонька.
— Ты чего, курва?
— Больно ты, Игнатьич, пахнешь керосином. Помылся бы, что ли?
Он постоял перед воровкой, глядя на нее сверху вниз, и вдруг сильно ударил по лицу сухой жесткой ладонью. Соньку отбросило назад, но она все-таки удержалась на ногах, — из носа потекла кровь.
