Владимир Рекшан - Смерть в Париже
— Куда это они? — глухо спросил Гусаков.
Марина только пожала плечами. Я предложил не обращать на них внимания — горные славяне знают, что делают.
Скоро в окошке, прорубленном из кухни во двор, мелькнул красно-желтый свет. Я подошел к окну, поинтересовался и вернулся к столу:
— Они костер запалили.
— Ну и слава Богу! — выдохнул Гусаков.
— Давайте репетировать, — с энтузиазмом предложила Марина, а Сергей-Есенин среагировал моментально.
— Я спать пошел, — сказал, вскочил из-за стола и убежал.
— Только костюмы наденьте, — велела Марина.
— А без костюмов нельзя? — поинтересовался я.
— Нельзя.
— Она права, черт возьми! — подал голос Гусаков, поднялся, сгреб в охапку клоунские манаточки и ушел переодеваться.
— Я же училась на режиссера, — объяснила Марина.
Она стояла возле меня. Я поднялся и поцеловал ее. Даже не поцеловал, а просто коснулся губами ее губ. Наши губы были сухие и спокойные.
Вернулся Гусаков, и, глядя на него, мы стали с Мариной смеяться. Да и он сам, наматерившись, стал смеяться вместе с нами. Я натянул шубейку, колпак и попытался присобачить бороду.
— Подожди! — Марина стащила с головы колпак и объяснила, как укрепляется борода с помощью резинки, — резинка цеплялась за макушку, натягивалась, и борода после этого держалась отлично. — А усы не обязательно, — согласилась Марина.
— Новый год на носу! — воскликнул мсье Коля. — Может, и не доживем. Давайте повеселимся от души…
— Папа Ноэль! Где ты, Папа Ноэль? У э тю! — пели мы с Колей, и я старался лишь обозначать ноты, вторя Гусакову, чтобы не выдать себя завтра акцентом.
Мы пританцовывали на месте, и танец наш казался нелеп и экзотичен одновременно. Этнография, сказал бы я. Что-то среднее между барыней, мазуркой и шотландской жигой.
— Хорошо, — произнесла Марина серьезно, — а теперь повторим.
Стол мы отодвинули к окну, и образовалась довольно большая площадка. Огонь горел в камине.
Языки пламени плясали вместе с нами. После некоторого количества танцевальных па начинался сольный номер Гусакова. В этот момент я должен буду снять с плеча красный, обклеенный блестками мешок и достать подарочек для дедушки Пьера, Корсиканца и их молодцев. Отличные новогодние подарки! «Макаров» с полной обоймой для себя, австрийский ГЛОК-18 для мсье Коли. То есть не для себя достать, а для них. Для них ничего не жалко… Афганский нож я собирался укрепить в рукаве. Так учил меня старик таджик. Это был бы последний вопрос и ответ одновременно. Но я не чувствовал… Не было колебаний пространства. Все-таки мы находились в Европе, а нож — это восточная мудрость. Париж и Европа призывали пить легкие вина, щекотать теток и гонять на тачках в Ниццу. Или другой вариант: тот, что ближе нам, — стрелять, убегать, догонять, врезаться, выскакивать, говорить «о'кей» и цепляться за жизнь…
Пока мы репетировали, братья славяне затушили костер и завалились спать в сарае возле поленницы, где их Гусаков и обнаружил, когда заволновался, не увидев в окошке ни костра, ни X с Z возле огня.
— Они лежат, закутавшись в плащи, и храпят.
— Может, они так привыкли? — предположила Марина. — Вообще-то они хоть и странные, но славные.
— Эй! Чем это тебе горные волки приглянулись? Признавайся, — попытался я протестовать, однако Марина прекратила вопросы, заявив:
— В них есть что-то мужское в чистом виде.
Мы с Гусаковым ущербно пожали плечами, заткнулись.
— Еще раз повторим, — сказала Марина. — Последний раз.
Мы спели на удивление точно и отправились спать.
Марина разделась и легла первая. Она не намного опередила меня. Мы оказались рядом и обнялись.
— Возможно, это последний раз, — сказала Марина.
— Почему? — удивился я, забыв о том, что завтра нас могли убить.
— Сам знаешь, — сказала.
— Знаю, — ответил и стал ее целовать.
Любовь…
Или — не любовь. Но что-то близкое любви. По крайней мере есть все ее внешние и внутренние признаки…
Я не хотел умирать и последнего раза. Но мы старались так, будто умрем. Чтобы было что вспомнить утухающим сознанием…
Меня занимала любовь; да-да, самая банальная земная и плотская любовь. И мне было не до лекций. Но все-таки Вольтер настиг. Когда наши тела разъединились и Марина упала в сон, голос Учителя-Вольтера достиг моего ума:
— Чем больше я встречал людей различных климатов, нравов, языков, культа и степени интеллекта, тем более я убеждался, что у всех у них существует одна и та же основа морали, все они имеют приблизительное представление о справедливости и несправедливости… Значит, верховный интеллект, нас создавший, пожелал, чтобы на земле была справедливость. Все народы утверждают, что должно чтить своего отца и свою мать, что клятвопреступление, клевета, человекоубийство отвратительны. Понятие о чем-то справедливом представляется мне столь естественным, что оно не зависит ни от какого закона, договора или религии. Если я попрошу турка, серба или малабарца вернуть мне деньги, которые я одолжил ему на еду или одежду, ему никогда не придет в голову мне ответить: подождите, я узнаю, повелевает ли мне Магомет, Зороастр или Брахма вернуть вам ваши деньги. Если он не выполнит своего долга, то лишь потому, что бедность или жадность заставят его нарушить справедливость, которую он признает. Даже мелкие воришки, когда они объединяются в банду, остерегаются говорить: «Давайте украдем», «Давайте вырвем у вдовы или сироты их пропитание»; нет, они говорят: «Восстановим справедливость!» В их жаргоне нет слов «воровство», «кража», «грабеж»; они пользуются терминами, соответствующими понятиям «заработать», «вернуть себе». Все люди признают: надо возвращать то, что нам дали в долг; но, если я знаю, что человек, которому я должен два миллиона, употребит их на то, чтобы поработить мою родину, должен ли я ему возвращать зловещее оружие?..
— Подожди, Учитель-Вольтер, — постарался я задать вопрос сквозь сон. — Кто хочет твою родину поработить и почему не надо моей родине отдать денег?
— Ты не пытайся понять меня так утилитарно, так вульгарно, сынок, — улыбнулся Учитель. — Это я говорю вообще!
— Ты говоришь, Учитель, вообще, а я говорю в частности. Я живу в частности. И могу умереть.
Учитель-Вольтер не находит аргументов и растворяется. Я поворачиваюсь к Марине и кладу руку на то место, где был. Оно еще жарко и еще ждет…
— У э тю, Папа Ноэль? Ну т'антандон, — шепчу я под нос, чтобы не забыть.
С утра меня бросало и в жар и в холод, а теперь перестало Микроавтобус наш без окон, только впереди видна спина Сергея-Есенина и узкая вереница улиц, по которым мы несемся. Есенин сидит за рулем. Марина сидит рядом с ним. Напротив меня мсье Коля в полосатых штанах на лямке и в шляпе-колпаке. У него щетина скоро превратится в бороду. Если успеет. Хотя и у покойников, говорят, первые три дня борода растет со страшной силой. Выражение лица у мсье Коли дурацкое, клоунское, какое и надо. Если выживем и убежим в Россию, то станем лицедеями, как настоящие «Лицедеи»… Вчера мы вспомнили один из их номеров и выучили приблизительно. С Леней Лейкиным я когда-то пиво пил и Анвара знал издалека. Анваром стал Гусаков, а я — Лейкиным, с мешком, полным наганов и гранат…
Номер такой. Покатуха.
Мы катим по улицам, и я не думаю ни о чем. Стараюсь. Правильно работает голова. Как у ящерицы. Информация и реакция. Все, что нам нужно. «Все, что нам нужно, — это только любовь», — пели битлы. «Любовь к жизни» — читал Ленин рассказ Джека Лондона и умер.
— Все, что нам нужно, — это только любовь к жизни, — машинально проговариваю я, а мсье Коля хмуро спрашивает:
— Что? Что ты сказал?
— Ничего. С языка сорвалось.
— Песню помнишь? Не забыл слова?
— У э тю, Папа Ноэль? Ну т'антандон.
Мсье Коля кивает, и мы замолкаем. Микроавтобус должен остановиться перед перекрестком, за которым через пару домов расположен особняк Марканьони. Как только увидим зеленый «рено» с панславянами, свернем к черному входу, через который нас проведут внутрь. В охране дома свой человек, купленный еще Габриловичем, и мой мешок с «подарками» проверять не станут. Хочется в это верить. Хочется верить всем, как верил в детстве. Слишком часто обманывали потом…
Куда дели настоящего Папу Ноэля, думать не хочется. Настоящим Папой занимался Есенин, он перехватывал заказанных артистов. Он стал похож на горных славян после гибели Габриловича. Мое дело — дело ящерицы. Информация и реакция…
Нужный перекресток. Мы стоим. Нам с Гусаковым ничего не видно. У нас другая роль — артистическая. Пускай Есенин и Марина смотрят.
Когда мы окажемся в доме, через двадцать минут панславяне должны будут начать перестрелку у ограды. Тогда мы и запоем песенку для дедушки Пьера, Корсиканца, московита, ливанца и всех, кто попадется ее слушать…
