Иван Бодунов - Записки следователя

Они разговаривали так, как будто подробности, о которых они говорили, не имели особенного значения и о них надо было условиться просто затем, чтобы не получилось путаницы. Но под словами, которые они говорили друг другу, таился другой смысл, в котором оба не признавались, который оба скрывали, но который оба понимали прекрасно. В сущности, когда Ладыга говорил: «А то я взял бы эти деньги. Я, может быть, успел бы к Вере зайти», на самом деле он говорил: «Почему, собственно, ты получаешь двенадцать тысяч, а я только шесть? Мне ведь тоже придется бежать неизвестно куда и, наверно, на всю жизнь».

Когда Климов ему отвечал: «Нет, лучше делать, как условлено. Раз сговорились с Михайловой, я ей и передам», на самом деле Климов говорил Ладыге совсем другое: «Черта с два я тебе отдам эти шесть тысяч, я, в конце концов, атаман».

Можно было, конечно, просто разделить по три тысячи на брата, но для этого надо было признаться в том скрытом разговоре, который они вели друг с другом, а на это ни один из них не решался. Они уже друг другу не верили, и они уже друг друга боялись.

У Климова воля была сильнее. Ладыга понял, что ничего не добьется и что придется ему обойтись шестью тысячами.

Они вышли. Климов сказал, что ему направо, Ладыга сказал, что ему налево. Они простились, договорившись, что встретятся завтра вечером в ресторане «Ша Нуар». Они разошлись, зная, что завтра вечером ни один из них в ресторан не придет.

Ладыга уехал бы первым поездом, но он рассудил, что уехать придется на всю жизнь или, по крайней мере, на много лет, что надо устраиваться на работу, чтобы не бросаться в глаза, и надо иметь по крайней мере хоть аттестат об окончании школы. А аттестат этот лежал в канцелярии Медицинского института. Он сразу поехал в институт. Но опоздал — канцелярия уже не работала. Он привязался к какому-то своему бывшему товарищу, повел его в ресторан, напоил и, наврав что-то очень путаное, напросился к нему ночевать. Утром он встал, когда товарищ еще спал, не прощаясь, ушел и на извозчике поехал в институт. Он попросил свои бумаги, объяснив, что учиться больше не может, так как вынужден поступить на работу. Его заставили написать заявление, потом секретарша пошла, чтобы получить резолюцию начальства, потом вернулась с резолюцией и отдала Ладыге бумаги.

Ладыга ждал ее возвращения, и сердце у него билось очень тревожно. Думал он и передумывал, велика ли опасность, и получалось по его расчетам, что совсем невелика. Во-первых, могли не найти маузера, во-вторых, если даже нашли, может быть, Миронов купил его на рынке и тогда концы обрываются, по маузеру ничего не узнаешь. Но если даже маузер зарегистрирован, то все равно путь от маузера до него, Ладыги, долгий. Суток еще не прошло с ограбления, за это время не доберутся. Получалось по логике, что бояться ему совершенно нечего, но все-таки сердце билось у него тревожно, и он на всякий случай, хоть никогда и не верил в бога, помолился, чтобы бог его спас, и дал богу слово, что больше никого убивать не будет. Спокойнее от этого он не стал. Каждый человек, входивший в канцелярию, казался ему работником угрозыска, пришедшим специально за ним. Немного ему полегчало, когда он получил бумаги. Тут он даже стал хвастать перед самим собой своей смелостью, минуты две улыбался и благодарил. Наконец он вышел. Лекции уже начались, и коридор был пуст. «Кажется, пронесло»,— подумал он. Пошел к выходу и решил, что на всякий случай зайдет сейчас в маленькую какую-нибудь парикмахерскую и сбреет свои усики. «Мало ли,— думал он.— Опасности, конечно, нет, но береженого бог бережет». Странно, но только гораздо позже он вспомнил, что сбрил усы еще накануне. Он все время чувствовал на верхней губе свои франтовские усики. Ему даже хотелось разгладить их пальцами, но он почему-то боялся этого. Ему нужно было в парикмахерскую. Это он твердо знал. Настроение при этом было у него неплохое. Он неожиданно для себя стал очень суеверным, и ему показалось, что, раз он помолился, значит, ему уж наверно ничто не угрожает. Он вышел из институтского здания. Какая-то машина стояла у подъезда. Не обратив на нее внимания, он повернулся и пошел вдоль по улице. За углом, помнилось ему, была маленькая парикмахерская. Но дойти до парикмахерской ему не удалось. С двух сторон его взяли под руки.

— Тихо,— сказал Васильев,— пройдем к машине.

Ладыга рванулся, но почувствовал, что держат его крепко, что вырваться не удастся. С трудом передвигая ноги, он дошел до машины и сел. По сторонам сели два работника угрозыска, по-прежнему держа Ладыгу за руки. Он подумал, что сейчас был бы уже на третьем курсе, скоро предстояло бы перейти на четвертый, и проклял Михайлову, Мещанинову, Климова, которые втравили его, как теперь ему казалось, в дурацкую эту шайку. Не проклял он только себя самого, потому что, по странному свойству психологии глупого человека, был почему-то твердо убежден, что, во всяком случае, он-то, Ладыга, конечно, ни в чем не виноват и страдает совершенно безвинно.

И снова сидит Васильев у Мещанинова. Проснулся сын-офицер. Застонал от головной боли, нашарил в буфете бутылку водки и выпил, закусив корочкой хлеба. Ему не стали мешать. Лучше всего он был, когда спал. Он и вправду сразу заснул и во сне бормотал что-то невнятное. Старик Мещанинов продолжал разговор с Васильевым:

— Вы вот поймите, гражданин начальник, я человек трудовой. Если стал поставщиком двора, то это ведь все по труду, потому что шить сапоги умел лучше, чем другие. Взятки, конечно, приходилось давать. Без взяток, знаете, затолкают. Но ведь главное все-таки умение. А началось со случайности. Работал я подмастерьем у одного сапожника. Хозяин мой человек был ничего, с капитальцем. Подмастерьев было семь человек, и жили все в мастерской. Шил-то я уж тогда лучше других, и хозяин меня отмечал. Но только средств у меня не было открыть свою мастерскую. Работал я много и свою работу любил. По воскресеньям у нас как получалось. С утра мы все вместе с хозяином шли в церковь. Вместе и возвращались. Полагалось после этого всем вместе обедать. После обеда давали чай с пирогами. Ну, а как чай отпили, так расходились кто куда хочет. И хозяин с хозяйкой уходили в гости или гулять. И вот в одно воскресенье я попросился: мол, разрешите я сегодня останусь, дошью сапоги. У нас пара одна была не кончена, а в понедельник заказчик должен был прийти. Заказчик был человек солидный, богатый.

Ну, все разошлись, а я остался. Один сапог кончил и поставил на подоконник, чтобы не мешал. Сижу, кончаю второй. Вдруг дверь раскрывается, и входит молодой офицерик. Потом-то я узнал, что он был из артиллерийского училища. Там, знаете, больше аристократы учились. А тогда я в формах плохо разбирался. Вижу только, что офицерик хоть и молодой, а держит себя важно.

«Кто,— говорит,— сапог шил?»

«Я,— говорю,— шил, ваше благородие».

«Сшей,— говорит,— мне к тому воскресенью пару сапог. На тебе десять рублей задатку. А сошьешь, еще пятнадцать дам».

Конечно, не имел я права в мастерской хозяина брать заказ для себя, но подумал: может быть, мне бог за мое трудолюбие случай такой посылает. Всю неделю по вечерам шил, таясь от хозяина. В воскресенье опять попросился остаться. Ну, пришел офицер, похвалил сапоги, дал еще пятнадцать рублей. И в училище сапоги понравились. Стал я по воскресеньям дома оставаться. Обязательно один, а то и два заказа получал. Представьте себе, через два месяца открыл свою мастерскую. И пошло. Ну, я, уж конечно, старался. Тут работа нужна была экстра. Сперва офицеры, потом генералы пошли, а после уже я самому военному генерал-губернатору сапоги шил. По сто рублей взятки давал лакею, хотя за сапоги только двадцать пять получал. Тут мне не так деньги были важны, как слава. И верно. Меня господин военный генерал-губернатор ко двору представил. Стал поставщиком. С двора-то я тоже наживал не так много, всем приходилось давать, а то, знаете, долго ли лакею ножичком кожу надрезать или лак поскрести. Глядишь, и потеряешь звание. А звание мне большие деньги давало. Ведь вот уже и государя-императора нет, и двора нет, и вывеска поржавела, а на эту ржавую вывеску знаете сколько ко мне заказчиков ходит? Отбоя нет. Я теперь сам уже не работаю, отдаю по домам работу, себе только треть удерживаю, а и то на жизнь хватает. А на случай чего, я вам честно скажу, господин начальник, у меня и капиталец есть. Я ведь, знаете, не как некоторые. Акций не покупал. Ну их, думаю, к богу, разоришься с этими акциями. Я золотишко покупал. Часики хороших фирм. Они, конечно, доходу не приносят, но уж зато на них положиться можно. И вот, понимаете,—сказал Мещанинов, глядя на Васильева слезящимися старческими глазами,— отец, понимаете, из грязи да в князи, а дети, знаете, из князей да в грязь. Вон, смотрите, храпит сынок. Ну что из этой дряни сделаешь? И Верка, наверно, наделала делов, раз вы ее поджидаете. Я и сам знаю, девка дрянь, прямо сказать —подлюга. Я об них и не думаю, об своих детях. Я для них что мог сделал. А если свинья, то она все равно грязную лужу ищет. И откуда они у меня такие, не пойму!