Татьяна Степанова - Темный инстинкт
— Но как вам все-таки кажется: это убийство направлено против вас или…
Мещерский покачал головой: не мудри, выражайся яснее. Зверева, видимо, тоже не поняла вопроса, глаза ее тревожно перебегали с травы на их лица, с их лиц — на бурые стволы сосен, ее так и притягивала луна…
— Ну скажем иначе. — Кравченко подумал секунду. — Влияние Майи Тихоновны было на вас достаточно сильным, если даже в таком важном деле, как распоряжение собственным имуществом, вы предпочли послушаться ее совета…
— Она всегда была мне как сестра. Мы дружили с молодости. Она была так предана, любила меня беззаветно.
С ней можно было говорить обо всем, даже о самом личном. С Гришей я так не могу — он добрый, тоже любит меня, но он ведь только собой занят, у него ветер в голове.
Он же сущий Нарцисс — его женщины ужасно избаловали.
А Майка… Господи, да иногда мне казалось, что она лучше меня знает то, что мне нужно. Она была такая чуткая, такая мудрая, такая добрая.
— Но сегодня утром вы, кажется, сказали ей, что некоторые ее советы вы предпочли бы не слышать, и я так понял, что и не исполнять, — кротко заметил Мещерский.
— Вы нас подслушивали? — Зверева резко обернулась к нему. — Вы?
Он густо покраснел.
— Так получилось, я не хотел.
— Возможно, это мы сами слишком громко говорили, — быстро согласилась она, но глаза ее недобро блеснули. — Значит, сами виноваты.
— Майя Тихоновна сегодня утром уговаривала вас не совершать какой-то опрометчивый поступок.
— Это к делу не относится.
— К какому делу? — Кравченко наблюдал за ее лицом — черты его ожесточились, Зверева начинала гневаться, и это ему не нравилось, потому что гнев-то был напускной, а под ним скрывалось… Эх, прав, Серега, искренности мало в людях.
— К тому, чем вы так интересуетесь: к моему несуществующему завещанию. Заверяю вас: мы говорили совершенно о другом.
Кравченко видел, спрашивать: «О чем вы говорили?» — бесполезно. И он заметил, тяжело вздыхая:
— Ее убили спустя час после вашего разговора.
Певица молчала.
— Марина Ивановна, а что за деньги отвозила в Красково Майя Тихоновна? Она вам еще за завтраком об этом напомнила, — спросил он после вынужденной паузы.
— Деньги? Ах это… Это она имела в виду дела нашего благотворительного фонда: помощь сиротам, детским домам, школам-интернатам. Этим занимается наш фонд при Русском музыкальном обществе, председателем которого я являюсь. В Краскове тоже есть детское учреждение, ну и когда еще в прошлом году Майя ездила туда по моим делам насчет дачи, я попросила ее отвезти туда уже не помню какую сумму. Таким же образом мы помогаем многим: направляем субсидии в детские дома в Москве, в Твери, в Самаре и Санкт-Петербурге. Недавно вот оборудование для родильного дома в Люберцах закупили в Бельгии, сейчас хотим организовать приют-приемник для сирот на Ярославском вокзале.
— Ясно и с этим, — Кравченко кивнул. — А теперь последнее. Опишите, пожалуйста, только по возможности более детально, что произошло в музыкальном зале перед тем, как Майя Тихоновна пошла смотреть телевизор. Вы ведь были там?
— Конечно, мы все были. Дима сел к роялю и порезался. Эта жуткая шутка с бритвой…
— Нет, Марина Ивановна, это случилось позже. Итак, вы собрались в зале и к роялю села Майя Тихоновна. Ну вспомнили? Сереж, что она исполняла?
— Прокофьева, — ответил Мещерский.
— Ах да, отрывки из «Ромео и Джульетты», это, наверное, единственное, что она помнит наизусть без ошибок. — Зверева скорбно улыбнулась. — Я ее приучила все вещи читать с листа, мы на сцене в молодости были с ней как единое целое, она была первоклассным аккомпаниатором, а самостоятельно исполнить не смогла бы и…
— Итак, вот она закончила играть и закрыла крышку рояля. Встала. Сосредоточьтесь, пожалуйста. — Кравченко улыбнулся ободряюще. — Вспоминайте. Она сказала, что хочет посмотреть «Времечко» или.., что там было по ящику?
— «Иванов, Петров, Сидоров», — снова подал свою реплику Мещерский.
— Да, она очень любила эту передачу. Она вообще разную ерунду любила смотреть. Вообще жить не могла без телевизора. Даже разговаривала с ним вслух иногда, спорила — это было так забавно. — Голос Зверевой дрогнул.
— Майя Тихоновна пошла к двери. Ну? Кто-то выходил следом за ней, а потом возвращался? — Кравченко следил за ее лицом, но на нем ничего не отразилось.
— Я не помню, Вадим.
— А что вы сами делали в это время?
— Бог мой, мне все время кажется, что я стояла у рояля и вытаскивала эту окровавленную мерзость из клавишей, хотя, вы говорите, это было позже… Ну да, я точно не помню… Точно: я сидела и разговаривала с Егором. Хотела встать и подойти к… Нет, я так и осталась сидеть рядом с ним.
— Но все-таки, кто-то выходил из комнаты. Подумайте.
Зверева провела рукой по глазам.
— Кажется, да.
— Кто же?
— Агахан. Я сказала ему, чтобы он зажег камин.
— Это вы еще за завтраком ему сказали, — напомнил Мещерский.
— За завтраком? Ну значит.., хотя мне кажется, это все-таки было именно там, в зале, и он пошел… Но я вечно все забываю, повторяю по десять раз. Мои ко мне уже привыкли, не сердятся.
— На вас нельзя сердиться, Марина Ивановна, — сказал Мещерский. Он все еще не мог отойти от ее «Вы нас подслушивали?», и это выдавал его обиженный тон.
— Не сердятся, Сережа, только на детей и слабоумных, — она смотрела на озеро. — Как холодно тут. И уехать из этой сырости теперь нельзя. Мы здесь точно в плену, в заточении.
— А что сказал вам прокурор, когда вас допрашивали? — поинтересовался Кравченко.
— Что он сожалеет о том, что такие ужасные вещи могут происходить в моем доме. А я ему сказала, что я не только сожалею, но.., но лучше бы мне умереть, чем выносить такой позор и такую муку. Я просто не знаю, что мне делать. Как жить теперь? Я все думаю: ЗА ЧТО? Почему именно со мной такое происходит? Что стало причиной того, что все так внезапно рухнуло?! Неужели эти деньги?
Эти проклятые деньги?
— Может быть, дело не только в ваших деньгах.
— А в чем, Вадим? Вы знаете, в чем? Нет? И я не знаю.
Как же жить человеку дальше, если он даже не знает, что происходит в его семье?! Когда он не знает, что творится в сердцах тех, кого он любит, кому всегда хотел только добра?! Когда он чувствует, что все, все идет прахом, почва уходит из-под ног?!
— Вам страшно, Марина Ивановна. В такой ситуации это вполне естественно. Но мы здесь и находимся для того, чтобы вы чувствовали себя…
— Мне уже не страшно, молодые люди. — Она выпрямилась. — Что-то сломалось во мне. А может, наоборот — срослось, окрепло. Мне уже совсем не страшно, а только… больно. Сердце болит. А страх уже умер.
— Ну все равно, так даже лучше. — Кравченко был сама решительность. — Однако сейчас мы с вами все же обсудим кой-какие меры относительно вашей личной безопасности…
— Ах, оставьте вы это. — Она махнула рукой и пошла по бетонке к дому. — Оставьте, пожалуйста, эти глупости.
— Марина Ивановна, но мы настаиваем, дело очень серьезное, в вашем доме — опасный преступник, и вы должны быть осторожной, вы должны с нашей помощью…
— А я сказала — оставьте… Это мои дела, моя семья, и я не позволю, чтобы.., я не нуждаюсь ни в чьей опеке, не нуждаюсь ни в каких идиотских телохранителях. Я просто хочу, чтобы мне сказали, КТО УБИЛ, и все, ясно? Я хочу знать только, КТО и ПОЧЕМУ. А потом уж… И не смейте за мной ходить! Я не переношу, когда что-то делают мне назло!
— Я провожу вас только до дома, Марина Ивановна. — Мещерский, двинувшийся за нею следом, отступил в тень. — Уже поздно. Если вам неприятно мое общество, подождите здесь, я схожу за Егором. Но одну я вас не отпущу. Так мне его позвать?
Кравченко не понравился и ее взгляд, кинутый в сторону Мещерского, и ее тон, когда она ответила очень спокойно и холодно:
— Нет, зачем же вам себя утруждать, Сережа, еще и этим. Идемте, раз вы такой настойчивый. Можно я возьму вас под руку?
А Кравченко остался у озера. Смотрел им вслед, пока они не скрылись во тьме. Ему очень хотелось, чтобы Зверева обернулась. Но он знал, что такие женщины не оборачиваются никогда.
Глава 26
ПАТОЛОГИЧЕСКАЯ ЛГУНЬЯ
Часы показывали уже четверть двенадцатого, когда Кравченко наконец-то заставил себя вернуться в дом. На озере, на воле дышалось, конечно, легче, однако…
Дом светился яркими огнями, как елка на Рождество.
Только окна гостиной оставались темны: после отъезда милиции двери там закрыли, а зеркало в холле напротив Александра Порфирьевна завесила куском черных кружев.
Кравченко поднялся по ступенькам террасы-лоджии и по ней медленно обогнул здание. Ночь была холодной и ясной: тучи окончательно рассеялись. Из сада пахло прелой листвой, сыростью, грибами и дымом: клочья его, вырывавшиеся из каминной трубы, цеплялись за кроны сосен.
Стеклянная дверь музыкального зала была приоткрыта, белая штора легко колыхалась. Кравченко заглянул в окно: в зале потушен верхний свет, горят только напольные шары-светильники да камин. Агахан Файруз в позе задумчивого полководца — скрестив на груди руки — смотрит на багровые угли. Лицо его, освещенное только, наполовину, отрешенное и сосредоточенное. Вот он наклоняется и… Кравченко увидел, как секретарь взял с подставки щипцы (другие, принадлежность камина музыкального зала) и пошевелил ими прогоревшие дрова: пламя вспыхнуло ярче.
