Владимир Соколовский - Райотдел
Затем все как-то закувыркалось у него в голове, и он плохо уже воспринимал дальнейшее: что-то они кричали, хохотали, пели… Запомнились только желтые, бешеные Людкины глаза, когда она присасывалась к нему.
Очнулся в темноте, от неясной, тревожащей тело возни. «Ну же… ну же…» — шептала Людка. Он прижался к ней, вспомнил ее тело, пытался ласкать, — однако ничего у него не выходило. «Не… могу…» — обессиленно сказал он, откидываясь на спину. «У, мусорок, — в Людкином голосе слышались злоба, ненависть. — Даже и на это-то толку у вас не хватает…» У Носова не было сил даже обидеться, в мозгу вспыхивали и разлетались ослепительные ракеты. «Надо бы стопку дернуть», — подумал он, но не мог заставить себя подняться. С дивана доносился храп — там дрыхла Анька Коскова.
Потом он снова проснулся — оттого, что хлопнула дверь. Было совсем светло. Рядом сопела Савочкина.
Оделся, глянул на часы — шесть, бож-же мой… Дома ждут Лилька, Димка — а он опять проторчал ночь у каких-то профур. И то, что происходило с ним вчера, начиная с ухода из кафе — представилось горячечным, прерывистым, тошнотным сном.
Косковой уже не было на диване — это она, видно, хлопнула дверью, уходя. Обшарил глазами стол — и не нашел ничего, видно, вчера все выпили. И опохмелиться нечем. А, плевать! Главное — скорей, скорей отсюда! Домой.
Он довольно быстро выбежал на середину поселка и сел в пустой еще автобус. Похмельные мысли одолевали его. Как-кая чушь кругом, ерунда… Вот весна на дворе, май и зелень — а что ему эти май и зелень? У него свои дела, свои заботы: пьянка в кафе, куда он проник с черного хода; ночной вытрезвительский фургон; грязный участок; внештатник Витя; темные развратные бабенки-торговки…
Дрожь колотнула его, и слезы выступили на глазах.
ДЕВЯТОЕ, ПЯТНИЦА
1Вопреки ожиданиям, Лилька встретила его спокойно, лишь горько усмехнулась:
— Ну и как там твое дежурство? Опять, вижу, не просыхал.
— Да чепуха вышла, понимаешь? Мы вчера действительно маленько отметили, и вдруг — прокурор вызывает: «Балин с ножом ходит по Заостровке, угрожает убить сожительнцу. Немедленно выезжай туда и организуй задержание». Вот и пришлось ехать. Дежурили с участковым и оперативниками у нее дома и у его родителей. А холодно было! Вот и пришлось водкой отогреваться.
Этот вариант он сочинил дорогой. И, зная Лилькины слабые места, уверен был: должно сработать.
— Ой, а кто это такой — Балин? За что он ее хочет убить?
Михаил начал плести ей какую-то сентиментально-душераздирающую лапшу, — Лилька размякла, и уж готова была, кажется, сама отослать мужа на все праздники ловить плохого, преступного человека — но успела спохватиться:
— Мы ведь обещали Димке демонстрацию. Ты помнишь?
— Ну как же!
— Давай тогда ешь, брейся, одевайся.
На митинг и демонстрацию надо было идти в любом случае. Потом на воинское кладбище. К отцу в госпиталь. И отношение к этому дню было у Михаила совсем другим, чем к иным праздникам. Те годы, когда люди страдали в тылу и погибали на фронте, были для Носова полны светлого, высокого значения. Он всегда очень оскорблялся, если о войне говорили с насмешкой или уничижительно. Нет, Девятое мая — святой день. А нынче к тому же еще и юбилей!
Он сидел на кухне, пил крепкий чифир; зашла Лилька, села сбоку стола.
— Что, пошли? — спросил Носов.
— Погоди! — прошептала она, махнув рукой с платком.
Плачет! Ох, Господи…
— Ну чего ты? Балинскую сожительницу жалко?
— Да… И себя… себя жалко… Что же это ты, Мишка, делаешь со мной и Димкой?
— Да что ты, Лиль? Я… разве я чего?.. — он встал, поднял ее со стула, прижал к себе. — Ну не реви, чего ты, Лилюшка?..
И почувствовал, что сам не может удержаться — словно бы что-то черное, густое, безнадежное хлынуло через болезненно рванувшееся навстречу судорожным толчкам сердце. Их мокрые щеки коснулись, — и тотчас Носовы отпрянули друг от друга.
— Надо идти! — вытирая слезы, сказала Лилька.
— Да… надо идти… — тихо промолвил он.
Надо было еще взять от стариков Димку: за ним пошла жена, сам Носов сказал, что посидит в садике. Лилька уговаривала — но он отказался наотрез: не хватало еще вести никчемные разговоры сейчас. Притом, он и не чувствовал особенной обязанности поздравлять их с праздником: и тесть, и теща провели войну в глубоком тылу, на инженерных должностях, в оборонной промышленности, имели огородики… Ну и перебьются! Можно зайти потом — завтра, что ли… или послезавтра…
Мальчишка, лишь завидел его — кинулся навстречу, размахивая руками:
— Папка, папка! Ты где был, папка? Я вчера ждал тебя… Меня баба уложила, а я все плакал, плакал в темноте…
Они обнялись, Носов понюхал Димкину макушку, зажмурился: «Как сладко пахнешь ты, Димыч… Ну, пошли давай».
— А мы на демонстрацию идем? Где солдаты маршируют?
— Ну, я не знаю, будут или нет они там маршировать… Это другая демонстрация.
— Какая?
— Ты про войну слыхал?
— Ну конечно слыхал, знаю! Это где стреляют, взрывают все…
— Рисуешь ее, наверно?
— Нет, не рисую. Мы с бабушкой все цветочки рисуем. Цветочки, девочек в платьицах…
Господи, как все плохо!
— Ну вот, была война с немцами. Они хотели нашу страну захватить.
— А кто это такие — немцы?
— Эх, Димыч, рвешь ты мне душу… Ничегошеньки не знаешь, только и всего-то у тебя — цветочки рисовать. А я вот в твоем возрасте ничего, кажется, кроме войны, рисовать не умел и не хотел. Правда, в том тоже хорошего немного…
— Папка, сорви черемухи!
Кругом было много ее — шли среди частных дворов, тревожный горько-сладкий запах носился по улице. Носов сорвал веточку, отдал сыну — тот смешно наморщил носишко, внюхиваясь. «Может, и не ходить на демонстрацию? — подумал Михаил. — Побродить с ним здесь, поговорить о том-сем?.». Но надо было для этого перестраивать расписанный заранее день, потом — было что-то такое в характере, не позволяющее уклониться от всенародного мероприятия. Нет, пусть уж будет, как задумано. Он взял сынишку за руку, и они двинулись дальше.
2К площади подошли рано, народ еще только-только начал стягиваться. Не было и милиционеров — лишь Валерка Блынский одиноко торчал на подходе со стороны главной улицы, сверкая начищенными сапогами и строго вглядываясь в прохожих. Завидев Носова, он стал радостно подзывать его. У Михаила не было особенного желания останавливаться и пускаться в разговоры со старшиной — однако не будешь же игнорировать человека, это самое обидное, рождает ненависть и месть.
Валерка лет уже десять работал в отделе шофером-милиционером, возил на старой «Волге» Монина и прочее начальство, иногда — если прикажут — выполнял по мелочам поручения дежурной части, других служб. Он просто потрясал всех своей ретивостью, постоянной готовностью к отправлению обязанностей. Всегда выбрит, наглажен, чистехонек, трезв, глаза навыкате… Вот и сейчас: ну наверняка ведь у него сегодня выходной, если нет — то торчал бы при отделе на своей машине. А человек, вместо того чтобы отдыхать, как нормальные люди, надевает китель с портупеей, вешает на него две медальки за выслугу, натягивает бриджи, чистит сапоги — и прется с утра в центр, словно без него тут мало будет надзирающих за порядком.
В отделе Валерку не любили, как вообще не любят у нас слишком рьяных службистов, однако ему это все было до лампочки. «Через десять лет буду замом начальника райотдела по службе!» — недавно изрек он, и народ принял это всерьез: а что, ведь могет! Не пьет, не курит, глядит преданно, с места схватывается моментально…
— Здорово, Миша! — старшина долго тряс носовскую руку. — С праздником тебя, дорогой! И супругу твою! И отрока твоего!
— Вольно, камрад. Ты чего вырядился, как на парад?
— Ну как же! Такой порядок: во всякий праздник форма одежды — парадная.
— Да ведь ты не на службе!
— И что? Пускай люди видят: работник милиции, при исполнении… Это никогда лишним не будет. Кое-кого, глядишь, и удержит от акций. Я тебе что сказать-то хочу: ты про майора Пелевина слыхал? Про Сан Саныча, из профилактики?
— Нет, ничего…
— Застрелился, застрелился Сан Саныч, вот какое дело…
Голос его был скорбен, но и торжество звучало в нем: как же, сообщить человеку такую новость!
— Ты… ты чего? — отмахнулся Носов. — Ты давай не ври! Я вчера был в отделе почти ночью — все там было нормально…
— Так ведь он сегодня! — ликующе выкрикнул Блынский. — Сегодня утром, понял? Явился, еще восьми не было. Меркушеву сказал, что хочет маленько поработать. Поднялся к себе, вдруг слышат — б-бах! Прибежали, глянули — а он уже готов. Голова на столе, кровища… Я в десятом часу туда заглядывал, когда сюда шел — просто зайду, думаю, ребят попроведаю, обстановку узнаю… а там уж такой аврал — не приведи Господь! Из управы наехали, дежурная бригада, начальство из облпрокуратуры, из нашей эта, как ее… Спасская, что ли?.. З-заруба! Я его и из кабинета в машину помогал тащить. Во какие дела… Трезвый, вроде, был, и не с похмелья… Ну что человеку надо было, верно? Майор: шутка подумать! Знай живи себе, жизни радуйся. А он — на тебе… Испортил отделу все дисциплинарные показатели. Дурак и дурак, ничего больше не скажешь.
