Виктор Пронин - Смерть президента
Проходя мимо, Пыёлдин прекрасно видел, что автомат на предохранителе и быстро пустить его в дело невозможно, видел, что бутылка шампанского уже опустела на две трети, а рядом стоят еще такие же бутылки, и пустые, и полные. А в глазах у парочки — шалость, молодость, любовь…
* * *Однако при всем при том жизнь в Доме оставалась достаточно напряженной и суровой. В этом Пыёлдин еще раз убедился, когда, проходя по этажу, столкнулся со своими помощниками — начальник милиции Собакарь и представитель президента Бельниц тащили под руки смертельно бледного толстяка. Он не сопротивлялся, понимая, что это бесполезно, только постанывал сквозь зубы.
— Куда? — спросил Пыёлдин.
— В окно, — ответил шедший сзади гигант Посибеев.
— За что?
— Поймали на горячем, гаденыша… Прокрался к телефону, созвонился с кем-то и докладывал чрезвычайно важные, сугубо секретные сведения о внутреннем распорядке в Доме, о расположении боевых точек и живой силы! — отчеканил Бельниц.
— Ишь ты! — удивился Пыёлдин. — Надо же!
— Доложил, где автоматчики стоят, где гранатомет на изготовку… Сколько пулеметов выставлено в окна…
— Нехорошо своих предавать, — печально произнес Пыёлдин. — Это плохо.
— Предатель он! — убежденно произнес подошедший Кукурузо. — Кончать его надо!
Пыёлдин еще раз взглянул на приговоренного. Чувствуя близкую смерть, тот впал в какой-то неуправляемый ужас и уже не соображал, куда его волокут, за что, почему. В глазах его была мука и мольба о спасении. При этом он знал, что совершил нечто ужасное, что прощения не будет.
Ни злости, ни ненависти не испытывал к нему Пыёлдин, понимая, что телефонный звонок, телефонное предательство ничему не помешает и ничего не изменит. Понимал и то, что не может вмешаться в его судьбу, не имеет права. А если все-таки сделает это, то многое в Доме пошатнется, и тот мир, который он создал здесь за несколько суток, окажется под угрозой.
— Извини, дорогой, — произнес Пыёлдин и невольно коснулся поникшей головы осужденного. — Счастливого тебе полета, дорогой… Помни о нас, и мы тоже тебя не забудем. — Он потрепал рукой по мокрой от предсмертного пота щеке толстяка и, не оборачиваясь, пошел дальше.
И спиной услышал, почувствовал, как вся процессия двинулась в конец коридора, где зияло провалом окно, из которого он совсем недавно щедрой автоматной очередью высадил стекла вместе с алюминиевыми переплетами. Подойдя к двери кабинета и уже взявшись за ручку, Пыёлдин остановился. И услышал то, что ожидал услышать, — долгий, тягостно-тоскливый, полный ужаса и предсмертной тоски удаляющийся, затихающий где-то в пространстве голос. И представил, как ударилось о безжалостный асфальт тяжелое жирное тело, представил, как тут же вороньем налетели с клювами-объективами операторы со всех континентов. И начали снимать, снимать, будто расклевывать на части очередную жертву, чтобы насытить изголодавшуюся по острым, кровавым блюдам публику стран сытых и сонных. Подобные зрелища хоть на короткое время заставляли их просыпаться и с удивлением осматриваться вокруг, проявляя какой-никакой интерес к жизни. Что делать, заокеанцы закончили бомбардировать Боснию, жак-шмаковцы взорвали свои атомные бомбы вдали, естественно, от своих границ, шимон-шимоновцы развернули свои боевые порядки в библейских странах… А зрители, как всегда, хотели свежей, горячей дымящейся крови…
Что ж, подумал Пыёлдин, они ее получили.
Приятного аппетита, господа хорошие!
И, рванув дверь на себя, Пыёлдин перешагнул порог, подождал, пока вслед за ним пройдет Анжелика, и лишь после этого плотно закрыл дверь.
— Садись, Каша, — Цернциц указал на кресло рядом с собой.
Пыёлдин сел и похлопал ладошкой по креслу возле себя. Когда Анжелика села рядом, он повернулся к Цернцицу.
— Я только что оповестил мир о том, что ты выдвигаешь свою кандидатуру на пост президента.
— Да? — равнодушно спросил Пыёлдин. — А я уже провел предвыборный митинг.
— И как? — удивился Цернциц.
— По-моему, успешно. Скажи, Анжелика?
— Народ был потрясен… многие рыдали и рвали на себе одежды.
— А чепчики? — спросил Цернциц. — Чепчики в воздух бросали?
— Все было, Ванька, все было, — устало проговорил Пыёлдин, хотя вопроса о чепчиках не понял начисто.
Изменился Пыёлдин, сильно изменился. Раньше, всего сутки-двое назад он при таком сообщении Цернцица наверняка описал бы вокруг него не менее дюжины кругов своей пляшущей походкой, выкрикнул бы что-нибудь шалое и восторженное.
Но сейчас, как он поступил сейчас! Коротко взглянул на подельника, ответил что-то полушутливо, давая понять, что его сообщение уже далеко не новость.
И все.
Анжелика положила ему на колено свою прохладную ладошку, украшенную маленьким перстеньком с алмазом, Пыёлдин благодарно накрыл ее руку своей ладонью — за последние сутки она явно приобрела какие-то аристократические очертания, такие руки могут быть у пианиста международного класса, у профессионального скрипача или шулера. Анжелика тоже не осталась безучастной — почувствовав на своей руке ладонь Пыёлдина, она осторожно перевела дыхание. Цернциц, услышав сдержанный ее полустон, напрягся, глаза его сошлись к переносице, желваки вздрогнули. Но он тут же взял себя в руки, помолчал, закрыв глаза, а когда открыл, они смотрели на мир уже вполне нормально, направления взглядов правого и левого глаз не пересекались, были строго параллельны.
— Я только что оповестил человечество о том, что ты выдвинут на пост президента, — повторил Цернциц.
— А оно? — спросил Пыёлдин.
— Что оно? Кто оно? — не понял Цернциц.
— Человечество… Как отнеслось к твоему сообщению человечество? Что ответило тебе?
— Переваривает.
— И долго оно будет этим заниматься?
— Час. Может быть, меньше… Но обсасывать это сообщение будет долго. Скажу больше… Человечество никогда не перестанет обсасывать мои слова о твоем президентстве.
— А что произойдет через час?
— Эфир взорвется. На экране будет мелькать только твоя физиономия… На фоне кровавых трупов, там, на асфальте. А потом опять ты, но уже на фоне парящих трупов. Иногда я… Но не часто. Вот Анжелика будет постоянно сопровождать тебя в эфире.
— А шкура?
— Какая шкура? — раздраженно спросил Цернциц. Уже не все вопросы Пыёлдина он понимал с полуслова.
— Твоя, — невозмутимо ответил Пыёлдин. — Что подсказывает тебе твоя шкура?
— А, — улыбнулся Цернциц облегченно. — Могу сказать… Вначале все будут весело смеяться, пойдут издевки, подковыки, хохмочки всех стран и народов. К вечеру основной тон сообщений будет гневным. Эти все обозреватели, уборных стен маратели… Потребуют от правительств срочных, решительных, суровых мер. Дескать, надо дать по рукам преступности, которая рвется к власти. Будто где-то, когда-то была преступность, которая не рвалась к власти… Но никто из них ничего дельного не предложит. По той простой причине, что предложить нечего. На закрытых заседаниях правительств будут обсуждать возможности уничтожения Дома.
— Как? — спросил Пыёлдин, продолжая играть с ладошкой Анжелики. — Как они собираются это сделать?
— Взрыв небольшой атомной бомбочки. Размером с хороший арбуз.
— Да? — оживился Пыёлдин. — А помнишь, Ванька, какой громадный арбуз мы ели однажды в подсолнухах?
— Помню, — недовольно кивнул Цернциц, он не любил, когда его прерывали.
— И я помню, — сказала Анжелика.
— А ты при чем?
— Вы меня угостили… Дали скибку с сердцевиной… Почти без семечек, — красавица улыбнулась, глядя в прошлое пространство, наполненное знойным неподвижным воздухом, шершавыми листьями подсолнухов, алой мякотью осеннего арбуза…
— Не тогда ли нас и поймали? — спросил Пыёлдин.
— Нет, тогда не поймали, — сказала Анжелика. — Вы легли на землю и сделались незаметными. На вас была одежда, которая ничем не отличалась от земли. Они прошли в двух шагах и не заметили. Даже собака не учуяла.
— Помню, — вздохнул Цернциц. — Я лежал, зарывшись мордой в сухую горячую землю, а передо мной ползали муравьи. Суетные такие, деловые…
— Да-да, и я вспомнил… Настя взяла на себя удар и отвела их в сторону, — сказал Пыёлдин. — После этого мы и угостили ее арбузом, отвалив самую лучшую скибку.
— Лучшей скибки я с тех пор в руках не держала, — согласилась Анжелика.
— Значит, это будет атомная бомба размером с арбуз? — напомнил Пыёлдин о прежнем разговоре.
— С бомбой уже согласились и Билл-Шмилл, и Жак-Шмак, и Джон-Шмон… Ну и, конечно, остальная шелупонь.
— А им-то какое дело? Чего они вмешиваются во внутренние дела великой державы?
— Каша, — Цернциц помолчал, подбирая слова. — Это не внутреннее дело великой державы. Это внутреннее дело всей планеты… Ты не представляешь, что творится в мире…
