Татьяна Степанова - Душа-потемки
Не галстуком…
Обычной веревкой…
– Так, значит, тогда именно уборщица стала первой жертвой? – спросила Катя.
– А потом он услышал голоса ниже этажом и понял, что там еще две женщины – товаровед и та, что торговала мороженым, я ее видела, я иногда покупала у нее пломбир в стаканчиках… И что-то случилось у него в голове, он мог просто развернуться и уйти – назад, тем же самым ходом, но женщины были внизу, и, судя по голосам, они разделились, одна спустилась на второй этаж, а другая… И он начал свою охоту на них, он так и сказал мне… Свою ночную охоту… Сначала одна, а потом другая, мороженщица, но она вырвалась, и он догнал ее и ударил у лестницы ножом… В универмаге много ножей продается… Можно не брать с собой. А потом ему этого показалось мало, они были уже мертвы, но ему этого показалось мало – впереди ведь была вся ночь, и он…
– Это называется манипуляция с трупами, – сказала Катя, стараясь, чтобы голос не выдал ее, звучал спокойно. – И об этом обо всем – об иголках, помаде он рассказал вам во всех деталях? Вам, тринадцатилетней девочке?
– Я жила с ним уже тогда. Когда это происходит, быстро взрослеешь, а тот день, когда он на моих глазах прикончил Августу, добавил мне десять лет – страх, раскаяние… а потом только любопытство… и я ведь не испытывала никакой жалости к ней. А его я обожала, своего красавца-дядю, взрослого… и была так счастлива и горда, что он выбрал меня… что делится со мной, а не с кем-то другим… Он рассказал мне все на третий день. И чтобы доказать свою смелость, повел меня в универмаг.
– Днем?!
– Днем, мы зашли, потолкались внизу среди покупателей, а потом он повел меня наверх, на второй этаж. У него было такое лицо… я никогда его не забуду, я увидела это выражение на его лице… он взял мою красную помаду и написал на зеркале в примерочной… всем им… чтобы все знали…
Ева Комаровская закрыла глаза.
– Наверное, то был час высшего торжества, – произнесла она. – Потом все изменилось… Его снова вызвали на допрос в милицию по делу Августы, затем еще раз, и он… он испугался. Он смотрел на меня порой странно… вероятно, жалел в душе, что рассказал мне все. И однажды, когда мы встретились – уже осенью, в октябре, я прогуливала уроки, он предложил мне поехать в Царицыно погулять… Я до сих пор помню номер автобуса: двести семьдесят пятый, мы сели на него у Даниловского рынка и всю дорогу стояли сзади на площадке, он крепко держал меня, и у него опять было такое лицо… у моего Матвея, моего дяди-красавца, что я поняла… догадалась, что больше он меня не отпустит…
Царицынский парк – неухоженный и дикий в октябре восьмидесятого года, а кругом – сплошная стройка, новые микрорайоны, дома, грязь, краны, самосвалы – шум и грохот, и лишь в парке, в самой глубине – тишина. Стальная гладь осенней воды, развалины дворца, который тогда еще никто не думал восстанавливать, тот мост, где все так любили фотографироваться, и дальше, дальше, мимо пустой танцплощадки – в лес, в лес…
– Куда ты меня ведешь?
– Тут близко от дороги, тут нас увидят, Ева…
Желтая листва под ногами, палая листва шелестит.
Битый кирпич, руины беседки, и овраг, до середины полный воды…
– Сначала я надеялась, что он ведет меня туда заниматься любовью… А потом я заглянула в его лицо… И все на нем прочла, я догадалась. Он испугался допросов, испугался, что меня все-таки вызовут в детскую комнату и я все расскажу, проболтаюсь. Когда он начал расстегивать брючный ремень и стал его вытаскивать… я поняла…
– Ты чего это?
– Подожди, шнурок кроссовки развязался.
Он спросил, девочка ответила и опустилась на землю – завязать неразвязавшийся шнурок.
Он возвышался над ней, держа в руке брючный ремень. Она была в полной его власти – на земле, со склоненной рыжей головой… Секунда – и… тот же способ, опробованный сначала в чужой спальне, а затем и в универмаге, но…
– Он легко мог меня задушить, но он колебался, он отчего-то медлил, я до сих пор все думаю, отчего он не убил меня сразу… Он колебался, а я… – Комаровская смотрела на Катю. – Я схватила его за ногу и дернула на себя что есть силы. Он потерял равновесие и упал прямо в яму с водой, туда, вниз… А я схватила камень и, пока он барахтался, бросила в него этот кирпич, он закричал: «Что ты делаешь?!» Но я тут же схватила еще один камень и кинула в него, он попал ему прямо в висок, и он… он больше уже не кричал, там, в воде, а я бросала камни еще, и еще, и еще… А потом побежала прочь – через парк к остановке автобуса… Двести семьдесят пятый номер… Вы не знаете, ходит ли он в Царицыно до сих пор?
Вы не знаете…
Я прошу… я заклинаю вас, узнайте…
И скажите, чтобы он уезжал отсюда… Мой мальчик, мое дитя, моя кровь… наша кровь… здесь лишь кошмары и сны… Скажите, что я прошу его уехать и не возвращаться… НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ ВОЗВРАЩАТЬСЯ!!
– Ваш племянник Феликс никогда не станет новым имитатором, – сказала Катя.
– Что можно знать о чужой душе? – Комаровская протянула к ней руки словно в мольбе, а может, изготавливаясь к мертвой хватке за горло… но руки бессильно упали как плети. – Я ведь тоже думала о себе, что я все позабыла… что это только кошмары и сны… Но я вошла туда, в универмаг, и стала им… ОН вернулся… и я вместе с ним возвращалась туда и второй раз… и третий… Это было сильнее меня, я уже хотела этого сама, я жаждала и не пыталась это остановить. Душа-потемки… Что можно сказать о чужой душе, когда не знаешь свою?
– Ваш племянник сам решит свою судьбу. Но я обещаю вам, что я передам ему ваши слова.
Я обещаю вам…
Внутренний двор Петровки, забитый служебными машинами, залитый потоками дождя, – маленький уголок мира, видный из окна кабинета. Полковник Елистратов протянул Кате, вернувшейся из изолятора, чашку горячего крепкого кофе.
– Работы, конечно, еще много предстоит, все эти дела возобновлять, объединять, принимать по ним решения… С семейкой Краузе вот морока еще…
Все последние недели Ольга Аркадьевна Краузе, постаревшая и изменившаяся после кровавого «инцидента» с сыном почти до неузнаваемости, приезжала на допросы исключительно в сопровождении своей невестки Василисы, которая заботилась о ней…
Да, Катя это видела – заботилась, как родная дочь. А что поделаешь – горе объединяет и прекращает все войны.
Иннокентий Краузе после покушения на убийство своего работодателя Шеина находился под стражей в Бутырской тюрьме, но Ольга Аркадьевна уже настойчиво добивалась через адвокатов его психического освидетельствования в институте Сербского и освобождения под «подписку». Шеин, которому сделали операцию на горле, лежал в госпитале имени Бурденко и пока еще не мог говорить, а лишь хрипел натужно из-за трубки, вставленной в трахею.
А его ведь тоже ждали допросы, и не только по делу Краузе, но и по поводу поисков инкассаторского «броневичка».
Катя, являясь на Петровку или заходя в кабинет Гущина в Главке, каждый раз ждала новостей и об этом, но…
– Жук-то этот торговый Шеин и подручный его Марк, они ведь тоже, оказывается, искали машину инкассаторов, – рассуждал Гущин. – У Шеина связи среди уголовников были, есть и… То нападение в Одессе – по сути, это был не просто наезд, из бедняг выбили информацию перед смертью, но не всю. Места точного они так и не назвали, утаили. Шеин приобрел универмаг и все примыкающие к нему здания, а потом начал охотиться за старыми чертежами и планами. Слухи о тайном ходе в универмаг, где когда-то располагалась спецсекция, среди торгашей всегда ходили. Наверняка и мадам Краузе знала о лифте-подъемнике, хотя в ее время никто этим ходом уже и не пользовался. Именно по этой причине дело о тройном убийстве в универмаге почти сразу же было изъято из всех наших милицейских архивов. Универмаг напрямую связан со спецзоной, а это тогда было страшной государственной тайной. В ходе расследования все эти данные всплыли бы неминуемо, а тогда в восьмидесятом власти этого допустить не могли. Поэтому дело просто замяли, сделали вид, что ничего не произошло. Но память людская, людское любопытство и жадность… Шеину все же удалось купить старые чертежи здания у кого-то из коллекционеров. Они с Марком Южным все эти месяцы, так же, как и Хохлов, искали вход в спецзону. Только они искали по чертежам, изнутри здания, так же, как и Хохлов. А вот его тесть, электрик-инкассатор Ванин, царствие ему небесное, в свое время нашел ход по электропроводке и обследовал весь этот участок… Куда кабели ведут… Он и обнаружил тот самый подземный выезд из гаража в Партийном переулке, и потом во время путча он вместе с подельниками просто обогнули квартал, оставив Монетный двор и универмаг позади, и спрятали инкассаторскую машину там, внизу. Сначала они все трое выжидали, не трогали клад, чувствовали, что они на подозрении, а потом двоих из них прикончили. А Ванин… Этот бедолага сам себя перехитрил. После убийства подельников затаился на несколько лет, деньги достать из тайника страшился, ждал, когда и про него и про пропажу все позабудут. А потом серьезно заболел, тут уж стало не до спусков в подземелье в одиночку – операция за операцией, по нескольку месяцев на больничной койке, и так год за годом. Все откладывал, надеялся на выздоровление, а потом уже ничего не оставалось, как «завещать» тайник со всем его содержимым Веронике и, как он надеялся, ее будущему мужу Хохлову. Кстати, на днях у этого нашего кладоискателя суд был… Отделался штрафом за мелкое хулиганство, за всю эту свою звуковую мистификацию. И в конце концов после всех этих поисков и хитросплетений лишь Марку Южному удалось обнаружить тот ход и подъемник. Нашел он потом и машину с кладом… И конечно же, он сразу забыл про своего босса. А ты правильно все тогда решила, – при этих словах Гущин, всегда мудрый Гущин остро и пристально смотрел на Катю. – У тебя не было выбора. Дело об убийце-имитаторе в универмаге… вот наш оперативный приоритет, а та машина с золотишком… Ну, либо маньяк-имитатор, либо клад, давно списанный со счетов, всего и сразу, как говорится, в одну руку в такой ситуации не ухватишь. Считай, что с инкассаторской машиной нам просто не повезло.
