Алексей Шерстобитов - Неприкаяный ангел
– Отец Филарет, а к вере то, как пришли? Это же, как-то необычно! Как к православию можно прийти в такой стране, как ваша, это же просто не понятно…
– Все просто и понятно, Господь дает этот дар, а не мы его находим. Что для этого нужно… – совсем немного понадобилось мне, что бы уверовать – отчаяние. Именно в это время стезя моя пересеклась с православным священником…, и это в японской то тюрьме! Он был потомком, того самого священника, который начинал строить вот этот самый храм – это еще при вашем последнем императоре Николае Втором, том самом, которому досталось в Японии от маньяка… Так вот, он предоставил в своем храме убежище, находящихся в розыске, как раз по делу того же путча в 80-х годах, участие в котором приписывалось и мне.
Его отпустили позже, не доказав никакой вины…, и даже принесли свои извинения. Вот он то и раскрыл мне глаза, хотя особенно не на чем не настаивал, и ничего, кроме чтения молитв и редких проповедей, по моей же просьбе, не совершал. Я был поражен осознанием жертвы Бога, ради прощения тех, кого сам же и создал. Я почувствовал это на себе! Я почувствовал Его…, и успокоился. Знаете, какая это невероятно тяжелая мука, когда от вас совсем ничего не зависит!
Уходя, он подарил мне Евангелие, причем было оно…, да вот же оно…, на церковно-славянском. Поначалу я совсем ничего не понимал, даже зная хорошо русский язык. А потом, как-то само собой…, все и пришло… Он писал мне. Его письма стали единственной связью с миром. Краткие наставления, в основном в духовной жизни, оставлявшие много свободы, и о многом предлагавшие задуматься.
– И где же он сейчас?… – Вместо ответа отец Филарет, встал, и перекрестившись, предложил последовать за ним. Выйдя, мы обошли храм и оказались в небольшом дворике с тремя деревьями. Строго посередине них, стояли три, вытесанных из мрамора, креста. Самый правый, был над местом захоронения его духовного отца.
Вернувшись, они рассмотрели поданные им фотокарточки. С них смотрели, то увенчанный сединой и благообразностью старец, то супружеская чета японского офицера в форме, с достоинством восседающего в небольшом кресле, и его, скромно стоящей рядом, супруги в кимоно. Это были родители Ясуси Накомура, как звали батюшку до рукоположения.
Другие фотографии несли изображения самого священника, и наконец, взгляд Татьяны застыл на необычном снимке. Поначалу, она подумала, что это икона, поскольку женщина с очень интересной и необычной внешностью, прежде всего, своим согревающим взглядом, с покрытой головой, держала на руках ребенка, не было понятно, девочка это или мальчик. Позы, взгляды и сам свет, падающий на лица, делали их похожими на лики. Но рассмотрев, что это все же живые люди, она обратила внимание на задний фон – цветущую вишню. Это не была сакура, а обычный вишневый сад, коих было много в средней полосе России:
– Веееснаа… – Неожиданно для себя произнесла девушка, имея в виду время года, ориентируясь по цветению деревьев.
Протоиерей неожиданно вскочил, чашка, вылетев из его рук, сделала полный оборот вокруг своей оси, и опустилась на стол на донышко, потеряв при этом почти все содержимое. Кровь отошла от его лица, придав ему цвет белой рубашки, ворот которой почти сливался с кожей. Совершенно опешив от услышанного, он еле разлепил почти серые губы и дрожащим голосом спросил:
– Это вы почему сказали?… – Татьяна, не совсем понимая вопрос, и сама перепугавшись от вида полюбившегося ей человека, пытаясь прояснить ситуацию, в испуге за него, прошептала:
– Что именно, батюшка?… – Ясуси подошел вплотную, вперился жестким взглядом в расширенные глаза Татьяны, и что-то по-японски быстро, как будто зло, на повышенных тонах, затараторил. Она ошарашенная, отступала, пока была возможность, но упершись спиной в стену, быстро перекрестилась, и зажмурив глаза, крикнула:
– Господи, помилуй!.. – Это отрезвило священника. Ясно, что затмение связано с сильными переживаниями, оставившими огромную рану, никогда не заживающую. И действительно, во всем произошедшем с его семьей, он винил себя! Отступив назад, он, шевеля пересохшим и прилипающим к нёбу, языком, чуть слышно полепетал:
– Прошу вас… Весна… – Глаза его умоляли, было видно, что он «убит» послышавшимся, только что. Надежда сверкала в его взгляде, ум зацепился за произнесенное русской, и кроме ожидаемого ответа больше ничего не существовало:
– Умоляю вас, почему вы это сказали?!
– Батюшка, но ведь…, я сначала, подумала, что это икона – очень необычное лицо, и очень необычно…, а потом, поняв, что это все же фотография, обратила внимание на фон… – там вишня цветет…
– Это не сакура… Дааа, я тоже всегда вижу в них Богородицу с Младенцем…, хотя это моя жена и дочь… – ее звали, гм…, зовут Весна – так супруга захотела… – Его глаза покрыла пелена прозрачного потока – ему казалось, что он рыдает. Все его, только прорвавшиеся, сквозь смирение, гордость самурая и мужская сдержанность, рухнули в пропасть безнадежия. На самом деле, он просто остолбенел, глаза действительно покрыла пелена слезного покрова, но самих слез не было. Губы дрожали, а мозг искал выход, пока не наткнулся на привычную молитву…
Татьяна замерла, как истукан, в голове ее крутилось это слово, почему-то казавшееся ей сегодня очень важным. Странно бывает, когда близкое и знакомое прячется, будто издеваясь, не приходя на ум. Мысль, словно, одевается в герметичную упаковку и ныряет в небытие. Она, где-то рядом. Ты пытаешься ее ухватить, но она как мокрый кусок мыла, выскальзывает и отлетает в самой неподходящее место.
Какое-то чувство возможности помочь этому, далеко уже не постороннему человеку, не покидало ее.
– Весна, Весна…, не может быть, отец Филарет… – И вдруг молния, неожиданно поначалу ослепившая, но следом сразу выделившая смысл, как бы соединенный воедино. Вот оно! Ну конечно!… – Девушка подошла к священнику, взяла его руки в свои ладони и ласково произнесла, выделяя каждое слово:
– Отче, дорогой наш, я знаю одну женщину с таким именем, не думаю, что такие могут быть еще… – Эти слова прозвучали вспышкой в его мозгу, сознание не сразу восприняло их, ноги подкосились, и оба опустились на маленький диванчик.
– Как…
– Её действительно зовут Весна, ей за 30…, или чуть больше, лет; у неё немного раскосые…, очень необыкновенные и красивые глаза…, онааа успешный журналист и фотограф, как и ее отец. Кажется, он был действительно японец… Отче, неужели это вы?!… – Все происходящее для двух других участников, было словно во сне. Поразительно, что не понимая ни слова по-русски, и восприняв на эту тему только произнесенный на родном языке спич, непугавший Татьяну, японцы, обалдевшие от происходящего, не ошиблись в своих догадках, и быстро очнувшись, бросились поздравлять отца Филарета – Ясуси Накомуру…
Через несколько дней эта новость облетела не только маленький мир госпиталя и церковного прихода, но и всю литературное общество.
Первый разговор отца с дочерью, происходил при нескольких близких друзьях последнего, и показался им несколько холодным, что и понятно. При укрепившемся мнении Весны в том, что отец бросил свою семью, последствия чего были ужасающи, для тогдашней девочки, потерявшей не только жилой угол, средства к существованию, мать, но и имя, и прошлое…
Она не хотела, поначалу, возвращаться в то несчастливое время, не жила и тем счастливым промежутком его, когда в ее жизни появился «Солдат». Запечатлевая прошедшее на фотографиях, она предпочитала существовать в настоящем. Ничего из происходящего, после случившегося с Алексеем, не цепляло ее сердце, но так не было всегда. Будучи чувственной и отзывчивой, девушка многое пережила и осознала. Оказавшись не в состоянии переносить такие психологические перегрузки и сопротивляться положительным, по её мнению, событиям, день ото дня она вливалась в емкости соблазнов, вытекая из них, как не странно, совершенно не измененной.
Мы не говорим о разврате, о похотливости, о потреблении алкоголя или наркотических средств, отнюдь, этого она почти сторонилась, зная меру. Сама для себя она объясняла свое непостоянство с мужчинами, кои ухаживали за ней во множестве, бросая к ее ногам если не города и государства, то приличные состояния и все, что можно было приобрести на них, потерей стержня, большую часть которого составлял главный мужчина ее жизни, ныне пребывающий, уже несколько долгих лет, в коме.
Весна чувствовала вину, за ту самую измену, она увеличилась после полученного прощения, что болезненно унижало гордыню и требовало возмездия. Происходило это по причине отсутствия возможности ответить ему той же добротой. Она до сих пор любила его, но как-то из глубины, что не выходило дальше сердца, глушилось снаружи, и было ноющей, почти не заметной, болью.
В ее квартире-студии, куда, кстати, не ступала ни одна нога мужчины, кроме него, был небольшой уголок, оформленный его фотографиями, главная из которых распласталась на всю стену. Эта была очень старая фотография – одна из первых, сделанная ей самой в первую их совместную поездку за рубеж.
