Светлана Климова - Подражание королю
Мне навсегда запомнилось, как я прижимал ее к себе, дрожащую и полуголую, когда тащил вниз с антресолей старого шкафа, стоявшего в одной из комнат квартиры — той самой, куда уже дважды сегодня наведалась «скорая». Как она упиралась и взвизгивала, и тем не менее мне удалось переправить девушку в свою берлогу кружным путем: по темному коридору двадцать четвертой в соседнюю двадцать третью, а затем на балкон — и вниз, через люк пожарной лестницы. Пока мы разбирались с ее соседом, Зоя, вцепившись в табурет, просидела у меня на кухне, и лишь нашему участковому старшему лейтенанту Домушнику удалось заставить ее надеть мою рубашку и шлепанцы и вернуться к месту жительства. Вел он ее бережно, как молодую вдову за гробом. Вот тогда-то, у двери двадцать четвертой, я и обнял мою пастушку в последний раз.
Странная, отдающая какой-то замогильной жутью история, случившаяся в тот поздний осенний вечер, не только заставила Зою навсегда исчезнуть из моей жизни. Мне впервые довелось столкнуться с темной, разрушительной и злобной изнанкой человеческого сознания.
Я почувствовал неладное почти сразу после памятного бессмысленного убийства жены Македонова, хозяина двадцать третьей квартиры, находившейся в одном тамбуре с Зоиной двадцать четвертой. Женщине особым ударом сломали позвоночник в закутке на лестничной площадке, где за хриплой дверью располагался мусоропровод. С чего я взял, что существует связь между этим убийством и смертью отца Зои, после которой ей досталась двадцать четвертая, — одному Богу известно. Но связь была, и некоторые странности в поведении Македонова заставили меня пристально наблюдать за соседом моей девушки, а в один из вечеров даже покинуть пост, подняться на шестой этаж, имея в качестве оружия рассверленную болванку, которая когда-то была офицерским «вальтером», и довольно необычным способом проникнуть в квартиру Македонова, который к тому времени, вскрыв дверь, уже находился в двадцать четвертой. Обрывки разговора, который мне удалось там услышать, довершили картину… Но только Зоя-то, бедная моя пастушка, была тут совершенно ни при чем, хотя от страха окончательно потеряла голову. А сам я и подавно оказался в этом криминальном уравнении за скобками.
К вечеру следующего дня Зоя уехала к матери в Краснопольск, а через неделю оттуда заявился ее отчим и сообщил, что двадцать четвертая продается.
Пятнадцатого января моя любовь вышла замуж за какого-то там местного фермера, а вскоре в нашем доме возникли новые жильцы…
Наконец-то загудел лифт и появились реаниматоры. Никого они не эвакуировали, однако у докторши было несколько огорченное лицо. Судя по нему, больной не оправдал ее ожиданий. Женщина-врач вежливо попрощалась, а медбрат стрельнул сигаретку, с укоризной заметив: «Экая упрямая, однако, старуха!»
«Скорая» отбыла восвояси, а я решил, что все-таки причиной вызовов была именно пожилая дама со скотч-терьером.
Положительно, эта квартира на шестом не даст мне сегодня заняться делом; как ни крути, я не могу выбросить ее из головы.
Двадцать четвертая недолго простояла пустой. Зато двадцать третья и по сей день опечатана, ее хозяин до сих пор под следствием; мне же пришлось фигурировать в деле в качестве основного свидетеля. Должен заметить, это было еще то удовольствие. Казимир Борисович Македонов был привлечен по обвинению в убийстве жены и в покушении на жизнь Зои Анатольевны Оглоблиной. Вел дело сам начальник следственного управления прокуратуры, и я честно выложил все, что знал. Вплоть до того, почему оказался в полночь в двадцать четвертой. Я позволил себе даже высказать собственные предположения относительно того, почему преступник был прикован наручниками к батарее парового отопления на кухне и кто, помимо него, нанес в этот вечер визит в злополучную квартиру.
Старший советник юстиции выслушал все с большим любопытством, после чего меня больше не вызывали. Участковый Домушник посоветовал мне поменьше фантазировать, сославшись на то, что правосудие само разберется в этой запутанной истории, а нам, рядовым гражданам, лучше бы заняться частной жизнью. Которая все-таки лучше никакой.
Частной жизни, помимо работы и посещения лекций и семинаров, у меня в этот период не было, но я заткнулся, здраво рассудив, что раз нет трупа — нет и факта преступления. Зои также больше нет, и чего уж тут слезу точить. Поль по этому поводу глубокомысленно заметил: "Женщин много, а ты, Джордж, у себя один.
Предательство закаляет дух мужчины".
Но Поль не был белым европейцем двадцати пяти лет с довольно романтическим взглядом на жизнь. Совсем наоборот… К дьяволу! Что за день воспоминаний… Я вновь свирепо уставился в свои бумажки…
Около часу дня, когда я покуривал у подъезда, на пороге показался скотч-терьер Стивен, удерживаемый плетеным кожаным поводком, за конец которого судорожно цеплялся пацан лет тринадцати в распахнутой куртке. Едва переступив порог подъезда, пацан завопил: «Стой, бешеный!..»
Скотч, однако, и не думал никуда бежать. Торжественно переваливаясь, он спустился по ступеням и, подняв короткую крепкую заднюю лапу, оросил переднее колесо «Таврии». Заметив меня, пацан отвернул свое веснушчатое, как бы примятое подушкой лицо и принялся обшаривать окрестности рыжеватыми наглыми глазами.
Стивен, не обращая ни на кого внимания, покрутился на месте и потянул пацана от машины, принюхиваясь к собачьим следам и брезгливо стряхивая лапы.
Так бы мирно они оба и удалились в глубь двора к пустеющему детскому саду, если бы не Риччи. Доберман из девятой, грудью шарахнув входную дверь, стремительно вырвался на волю. Вслед за ним вышел хозяин и, застыв на нижней ступеньке, метнул в рот сигарету. Риччи был добродушный красавец, но, как я заметил раньше, отчасти глуповат и истеричен. Все еще не видя скотч-терьера, он по-балетному изящно вскинул стройную лапу над колесом злополучной «Таврии», морда его нежно потянулась к хозяину, и на ней появилось выражение чистого блаженства.
В ту же секунду Стивен рывком поменял направление движения. Риччи его еще не заметил, а скотч, натянув поводок, как буксирный трос, уже глухо рычал, меряя из-под жестких бровей сухим янтарным взглядом стройную голую шею красавчика.
Доберман застыл, забыв опустить лапу.
— Риччи, — проворковал, все еще благодушествуя, хозяин, — смотри, какая у нас тут забавная собачка! Лохматая, дворняга небось…
— Стоять, бешеный! — заорал пацан, накручивая на руку поводок и изо всех сил пытаясь удержать уже бьющегося в ярости Стивена. — Вы бы убрали свою собаку! — крикнул он в сторону хозяина Риччи.
— А что, псинка с характером? — улыбнулся тот, но на всякий случай придвинулся поближе к доберману.
Риччи застыл, мелко дрожа хребтом, и я увидел в его глупых глазах начало понимания того, что перед ним кобель, а потому — враг. Низкий рокот начал подниматься в добермане откуда-то снизу — от желудка.
— Вы все-таки возьмите его на поводок, — посоветовал я хозяину Риччи. — Скотч-терьеры страха не знают, и бойцы они отчаянные.
— Слушай, мальчик! — крикнул хозяин, когда Риччи залаял редким ржавым лаем. — Ты бы увел своего песика подальше, раз он такой крутой…
Мальчик захихикал.
— Сомневаюсь, чтобы у меня вышло. Вы лучше сами уходите. Стивен слушает только бабушку… Заведите вашего в дом, пока я его оттащу. Молчать, дурак чертов! Гулять! — Он рванул поводок обеими руками, волоча сипло ревущего Стивена прочь от подъезда, за дверью которого скрылись оба побежденных — расстроенный хозяин и исходящий бессильным лаем Риччи.
В наступившей тишине я прикурил новую сигарету, наблюдая, как враз угомонившийся скотч-терьер невозмутимо пересекает покрытую выбоинами подъездную дорогу и направляется к скверику. Минут через двадцать эта парочка возвратилась. Скотч был грязен, как столетний козел, но, видимо, доволен прогулкой. Он поднял на меня семитский взгляд, повернув бородатую горбоносую морду с высоко стоящими ушами, и мне показалось, что он насмехается над нами — такими суетливыми и озабоченными.
За столом, отогревшись, вместо следственных бумажек я придвинул к себе журнал учета жильцов дома и нашел квартиру номер двадцать четыре. Пацан звался Николай Романов и стоял в списке последним. Первой же, а следовательно владелицей квартиры, значилась Сабина Георгиевна Новак. Возраст не указывался, но, по всей вероятности, ей было около семидесяти. До сих пор я как-то не обращал на нее внимания, больше приглядываясь к скотчу, но память все-таки зафиксировала образ рослой, крепкой и худощавой старухи с сухой веснушчатой кожей, с небольшими блекло-голубыми глазами, в брюках, коротком темно-синем плаще на меховой подкладке и в берете, из-под которого торчала рыжеватая прядь.
Когда она проходила мимо со своим псом, то всегда приветливо улыбалась и кивала. Зубы у нее были искусственные, рот не накрашен, спина на удивление прямая. И каждый раз я ощущал, какая мощная энергия исходит от этой пары. Как от высоковольтной установки. Без собаки Сабина Георгиевна из дому никогда не показывалась…
