Элизабет Джордж - Тайник
— Расскажите сначала, с чем вы пришли, — сказал он по-мужски прямо, и его прямота одновременно обескуражила и как-то даже возбудила Маргарет.
На миг она представила себя с ним в постели — мысль до того дикая и странная, на которую она даже не считала себя способной. Он шагнул к ней, она инстинктивно отшатнулась. Его губы дрогнули в усмешке. У нее по коже побежали мурашки. Она почувствовала себя героиней плохого любовного романа за миг до постельной сцены.
И тут же разозлилась и вернула себе преимущество в беседе.
— Возможно, мистер Мулен, мы с вами уладим этот вопрос между собой. Не думаю, что вам хочется стать участником длительной судебной тяжбы. Я права?
— Какой тяжбы?
— О наследстве моего покойного мужа.
Его глаза блеснули, что говорило о возросшем интересе. Маргарет заметила это и поняла, что возможен компромисс: Уломать его принять меньшую сумму, вместо того чтобы тратить все на стряпчих, или как там их называют на этом острове, которые будут годами таскать их по судам, словно оживших членов клана Джарндисов.[22]
— Не буду вас обманывать, мистер Мулен. Согласно завещанию моего бывшего мужа, ваша дочь становится наследницей крупной суммы денег. Мой сын, старший ребенок Ги и его единственный отпрыск мужского пола, как вам, возможно, известно, получает гораздо меньше. Уверена, вы согласитесь с тем, что это вопиющая несправедливость. Поэтому мне хотелось бы ее исправить, не доводя дело до суда.
Маргарет не пыталась представить себе заранее, как отреагирует этот человек на известие о том, что его дочь получила наследство. В общем-то, это ее не заботило. Ей хотелось лишь одного: любым путем разрешить сложившуюся ситуацию наиболее выгодным для Адриана образом. Разумный человек, решила она, согласится с ней, когда она изложит все в выражениях, содержащих недвусмысленный намек на будущие юридические затруднения.
Генри Мулен сначала не сказал ничего. Он отвернулся. Подошел к неоконченной канавке, но дышал при этом как-то странно, с присвистом. И шагал быстрее, чем раньше. Схватил лопату и вогнал ее в землю. Раз, другой, третий. При этом его шея, обыкновенно черная, налилась вдруг такой краснотой, что Маргарет испугалась, как бы его тут же, на месте, не хватил удар.
— Моя дочь, черт побери! — воскликнул он и перестал копать.
Схватил ведро с гранулами. Перевернул его над второй канавкой, не обращая внимания на то, что гранулы заполнили ее целиком и просыпались вокруг.
— Да он что думает, можно… Ни на секунду, черт его побери… — пробормотал он, и не успела Маргарет пикнуть, не успела выразить сочувствие, пусть и наигранное, по поводу его огорчения, вызванного недоверием Ги к его способности обеспечить собственного ребенка, как Генри Мулен снова схватился за лопату.
Но на этот раз он двинулся на Маргарет. Поднял лопату и пошел прямо на нее.
Маргарет завопила, отпрянула, тут же возненавидела себя за это, а его за то, что он заставил ее отпрыгнуть, и оглянулась в поисках пути к отступлению. Но выбор был невелик: либо по очереди перепрыгнуть через ракушечную пожарную станцию, ракушечный шезлонг и чайный столик, либо сразу, словно заправский прыгун, сигануть через ракушечный пруд. Она уже метнулась к шезлонгу, когда мимо нее промчался Генри Мулен и напал на пожарную станцию. Не глядя, он нанес удар.
— Черт возьми!
Куски полетели в разные стороны. Три мощных удара, и ракушечная постройка превратилась в горстку мусора. Потом он обрушился на амбар, после — на школу, а Маргарет смотрела, завороженная силой его гнева.
Больше он не говорил ничего. Фантастические ракушечные строения падали одно за другим жертвами его ярости: школа, чайный столик, стулья, пруд, сад ракушечных цветов. Мулен был неутомим. И остановился лишь тогда, когда уперся в тропинку, которая вела от подъездной дорожки к входной двери. Швырнул лопату в направлении выкрашенного желтой краской дома. Та со стуком упала на дорожку.
Мужчина стоял, тяжело дыша. Старые порезы на его руках раскрылись, из них снова показалась кровь. От летевших во все стороны ракушек и осколков цемента появились новые. Грязные джинсы побелели от ракушечной пыли, и, когда он провел по ним руками, на белом остались красные кровавые следы.
И вдруг у Маргарет вырвалось:
— Не смейте! Не смейте так унижаться перед ним, Генри Мулен.
Он уставился на нее, тяжело дыша и часто моргая, словно надеялся, что от этого у него прояснится в голове. Ярость покинула его. Оглядев разрушения, учиненные им самим на пороге собственного дома, он сказал:
— Ублюдок, у него и так их было двое.
«Это он о девочках Джоанны», — подумала Маргарет.
У Ги были собственные дочери. С ними он тоже упустил возможность стать настоящим отцом. Но он не привык мириться с поражениями, а потому заменил своих брошенных детей другими, теми, которые закрывали глаза на его недостатки охотнее, чем его собственная плоть и кровь. Ведь они были бедны, а он — богат. Имея деньги, без любви и преданности не останешься.
— Вам надо что-то сделать с руками, — заметила Маргарет. — Вы их совсем изрезали. Кровь идет. Нет, не вытирайте…
Но он все равно вытер их еще раз о грязные и пыльные штаны, добавив еще красных разводов, и, словно этого было мало, промокнул руки о свою заскорузлую от пота и пыли рубашку.
— Его проклятые деньги нам не нужны. Мы не нищие. Можете разжечь из них костер на Тринити-сквер, нам плевать.
Маргарет подумала, что, скажи он это с самого начала, она, а заодно с ней и искусственный сад были бы избавлены от ужасающей сцены. А вслух произнесла:
— Рада это слышать, мистер Мулен. По отношению к Адриану это честно…
— Но они принадлежат Син, — продолжал Генри Мулен, разбив тем самым в куски надежды Маргарет так же легко, как незадолго до этого раскрошил творения из ракушек и цемента. — Если она хочет отступного…
Тяжело ступая, он пошел за лопатой, которая лежала на дорожке, ведущей к двери. Поднял ее. Проделал то же самое с граблями и ведром. Стоя с инструментами в руках, стал оглядываться вокруг, словно вспоминая, для чего они ему понадобились.
Он посмотрел на Маргарет, и она увидела, что его глаза покраснели от горя.
— Он приходил сюда. Я бывал у него. Много лет мы трудились бок о бок. И все это время он повторял: «Ты настоящий художник, Генри. Не может быть, чтобы твоим предназначением было всю жизнь строить оранжереи». И еще: «Порви с этим и вырвись на свободу, друг. Я в тебя верю. Для начала я тебе помогу. Разреши мне. Ведь кто не рискует, тот, видит бог, не пьет шампанского». И я верил ему, понимаете? Мне хотелось другой жизни. Куда больше, чем продолжать жить здесь. Мне хотелось этого ради моих девочек, да, именно ради них. Но и для себя тоже. Разве это преступление?
— Нет, не преступление, — ответила Маргарет. — Мы все хотим своим детям добра, верно? Вот и я тоже. Поэтому я и пришла сюда, из-за Адриана. Нашего с Ги сына. Из-за того, как с ним обошлись. У него украли то, что ему принадлежит, мистер Мулен. Вы ведь понимаете, что это неправильно, мистер Мулен?
— Нас всех обокрали, — сказал Генри. — У вашего бывшего мужа это хорошо получалось. Он годами уговаривал нас решиться на что-то, а сам выжидал. Но он не вор, наш мистер Бруар, нет, он все делает в рамках закона. Моральный закон, вот что он нарушает. Долг и правда, вот чего он не помнит. Мы все ели из его рук и не знали, что в еду он подмешал отраву.
— Разве вам не хочется все исправить? — спросила Маргарет. — Это ведь в ваших силах. Поговорите с дочерью, объясните ей. Мы не требуем, чтобы Синтия отказалась от всего наследства. Мы только хотим поделить все по справедливости, чтобы сразу было видно, кто был плотью и кровью Ги, а кто нет.
— Вот, значит, что вам нужно? — прищурился Генри Мулен. — И вы думаете, что таким образом справедливость будет восстановлена? Значит, вы ничем от него не отличаетесь, миссис. Считаете, что деньгами можно прикрыть любой грех. Нет, нельзя, и никогда не будет можно.
— То есть вы отказываетесь с ней поговорить? Объяснить ей все? И нам придется решать проблему на другом уровне?
— Вы что, ничего не понимаете? С моей дочкой поговорить нельзя. Я ей все уже объяснил.
Он повернулся и понес инструменты туда, откуда несколько минут тому назад пришел с лопатой. Повернул за угол и скрылся.
С минуту Маргарет совершенно неподвижно стояла посреди дорожки, впервые в жизни не зная, что сказать. Ее угнетало ощущение ненависти, которое Генри Мулен оставил после себя, точно сильный запах. Оно было как течение, которое увлекало ее в открытое море, откуда не было спасения.
Совершенно неожиданно она ощутила необъяснимое духовное родство с этим косматым, растрепанным человеком. Она понимала его чувства. Свой ребенок — всегда свой ребенок, и к нему чувствуешь не то же самое, что ко всем остальным. Мужья, жены, родители, братья, сестры, любовники, любовницы, друзья — все это совершенно иное. Ребенок же — часть твоего тела и души. И никто не имеет права разрывать узы, выкованные из такого материала.
