Борис Акунин - Чёрный город
На столе было блюдо с фруктами и сладостями — compliment от отеля, но Леон содрогнулся.
— Я не могу есть, не могу пить. Я даже сидеть не могу! Спасите Клару! Спасите мою группу!
«Чемоданы придется оставить. В саквояж самое необходимое. И Никки — обязательно… Вдвоем со служителем муз выбраться из гостиницы будет труднее. Ну-ка, что там у нас за окном?»
Наискось от входа, в тени дерева, стоял автомобиль с задвинутыми шторками. Из выхлопной трубы вился дымок — двигатель работал.
Когда Фандорин меньше, чем полчаса назад, подходил к «Националю», машины не было.
Может быть, случайность. Но рисковать не стоило.
Выглянул в приоткрытую дверь. Коридор пуст.
— За мной. Д-дистанция пять шагов.
На черную лестницу Эраст Петрович вышел один, бесшумно. Замер.
На первом этаже кто-то переминался с ноги на ногу.
Вернувшись в коридор, Фандорин сказал:
— Идите первым. Там внизу мужчина. Заговорите с ним. Нужно, чтобы он повернулся к лестнице спиной.
— О чем заговорить?
— Не знаю. Придумайте мизансцену, вы же режиссер.
Леон кивнул. Потер лоб. Откинул с лица волосы.
— Хорошо. Я в образе.
С заданием он справился отменно.
Беззвучно спускаясь по ступенькам, Эраст Петрович слышал голос Арта:
— Мерси! Очень обяжете. А то курильщик без спичек — все равно что сами знаете что. — И хохотнул. Вот что значит истинно артистическая натура.
Человек в светлом костюме, стоя к Фандорину спиной, подносил режиссеру огонь. Блестела светлая набриллиантиненная макушка с идеальным пробором. На подпольщика блондин был не похож — скорее на какого-нибудь щеголя-парикмахера. И пахло от него соответственно: дешевым жасминовым одеколоном.
Эраст Петрович даже заколебался. Но нет, лучше перестраховаться.
Он взял душистого господина сзади за шею, несколько секунд подержал — и бережно уложил под лестницу, к ведрам и щеткам.
— Это их человек? — свирепо спросил Арт. — Мерзавец!
И пнул лежащего ногой.
— Я не знаю, кто это. Не м-мешайте.
Быстрый осмотр карманов ничего интересного не дал. «Парабеллум»? У бакинского жителя пистолет — предмет повседневного обихода, вроде расчески. Визитные карточки. «Фридрих Иванович Вайсмюллер. «Шабо и партнеры». Страховая компания». Не парикмахер. Страховой агент или коммивояжер — обычное прикрытие для нелегала. Но, как и «парабеллум», не доказательство.
Эраст Петрович был неравнодушен к запаху жасмина: терпеть его не мог.
«Как можно так надушиваться дрянью?»
— Ладно, пусть поспит. Идемте.
* * *— Зачем армянин привел? — вот первое, что сказал Гасым, даже не ответив на приветствие.
Эраст Петрович объяснил.
Гочи удивился:
— Почему не говорил, что у тебя жена есть? Жена, конечно, надо спасать.
Что-то он, видно, заметил в выражении фандоринского лица. Подумал-подумал и спросил:
— Красивая жена?
— Очень! — воскликнул Леон.
— Да, к-красивая. Какая разница?
— Э, очень большой разница! Если жена некрасивая и не очень нужна, можно подождать, пока разбойники ее насилуют, а спасать потом. Тогда убиваешь разбойники и убиваешь жена. Не сберегла честь — убил. Очень удобно.
— Что за азербайджанская логика! — вскричал Арт.
На его счастье, Гасым, кажется, не знал слова «логика». Или намеренно игнорировал армянина.
— Раз жена очень красивая и прошло столько времени, ее все равно уже насиловали, — продолжал размышлять вслух Гасым. — Если жалко жена убивать, можно просто побить.
— Нет, нет! — взвыл Леон, схватившись за виски. — Они ее не тронут! Они не посмеют! Я… Я не могу об этом думать!
Рухнул на колени, согнулся, зарыдал.
Гасым смотрел с уважением.
— Вай, армянин, а хороший человек. Как из-за чужая жена убивается.
— Давай б-ближе к делу, — разозлился Эраст Петрович. — Кто эти разбойники, по-твоему? Что им нужно? Почему не требуют выкупа?
— Я знаю? — Гочи пожал плечами. — Ехать смотреть надо. Может, кто знакомый. Тогда плохо. Если незнакомая — хорошо. Убьем, жена назад заберем. Э! — он тронул режиссера ногой. — Место запомнил где?
Арт, всхлипывая, кивнул.
Гасым стал загибать пальцы:
— Шесть конь нужен. Один человек — два конь. Еще ишак нужен.
— Ишак-то зачем?
— Как зачем? Кушать надо. Вода надо. Будем отдыхать — кошма стелить надо. Люблю мягко сидеть.
— Отдыхать?! — вскинулся Леон. — С ума вы сошли! Она там… А вы — отдыхать?! Быстрее, господа, быстрее!
Но очень уж быстро не получилось. Экспедиция в горы, за несколько десятков километров от города, требовала подготовки. В этом следовало положиться на Гасыма, а гочи не отличался торопливостью. Сначала он думал и допивал чай. Потом ушел добывать «шесть конь и один ишак».
Чтоб быть подальше от Леона — мечущегося, бурлящего, рыдающего, Эраст Петрович удалился в свою прежнюю комнату и занялся делом, которое требовало полной сосредоточенности: сел писать Никки.
В дверь без конца совались какие-то люди — у Гасыма никогда не иссякал поток просителей или посетителей, желающих выразить уважаемому разбойнику почтение; в тягучем воздухе жужжали ленивые мухи; по распаренному лицу стекали струйки пота; Арт вскрикивал в коридоре трагическим голосом «Нет, я этого не вынесу!».
Всё это не мешало медитации.
Фандорин давно установил, что умственной работе более всего благоприятствуют два состояния: либо полный покой, либо крайний хаос. Открытие это принадлежало Конфуцию, который еще два с половиной тысячелетия назад изрек: «Среди стоящих беги, среди бегущих — остановись».
Прежде всего Эраст Петрович заставил себя избавиться от раздражения на утомительного Леона и назойливых туземцев.
Поймал себя на мысли, совершенно не достойной благородного мужа: «Ну почему армяне в любой ситуации обязательно главными страдальцами делают себя? Почему азербайджанцы (он запомнил это звучное слово) начисто лишены представлений о приватности?» — и устыдился.
Нет ничего глупее и пошлее, чем переносить личные особенности одного человека или даже группы людей на целую нацию. Если такое обобщение даже имеет под собой основание, нельзя им слишком увлекаться — помни, что и у твоей собственной нации наверняка есть недостатки, бросающиеся в глаза другим народам.
Наказывая себя, Эраст Петрович сделал под иероглифом «Иней» неприятную запись самобичевательного содержания.
«У моего народа есть две идиомы, которые я ненавижу, потому что они отражают самые скверные черты русского национального характера. В них причина всех наших бед, и пока мы как нация не избавимся от этих присказок, мы не сможем существовать достойно.
Первая отвратительная фраза, столь часто у нас употребляемая и не имеющая точного аналога ни в одном из известных мне языков: «Сойдет и так». Ее употребляет крестьянин, когда подпирает покосившийся забор палкой; ее говорит женщина, делая дома уборку; ее произносит генерал, готовя армию к войне; ею руководствуется депутат, торопящийся принять непродуманный закон. Поэтому всё у нас тяп-ляп, на авось и «на живую нитку», как будто мы обитаем в своей стране временно и не обязаны думать о тех, кто будет после нас.
Вторая поговорка, от которой меня с души воротит, тоже плохо поддается переводу. «Полюбите меня черненьким, а беленьким меня кто угодно полюбит», любит повторять русский человек, находя в этой максиме оправдание и расхлябанности, и этической нечистоплотности, и хамству, и воровству. У нас считается, что прикидываться приличным человеком хуже и стыднее, чем откровенно демонстрировать свое природное скотство. Русский хороший человек непременно «режет правду-матку», легко переходит на «ты», приятного собеседника с хрустом заключает в объятья и троекратно лобызает, а неприятному «чистит морду». Русский плохой человек говорит: «Все одним миром мазаны», «Всем кушать надо», «Все по земле ходим» или шипит: «Чистеньким хочешь быть?» А ведь вся цивилизация, собственно, в том и заключается, что человечество хочет быть «чистеньким», постепенно обучается подавлять в себе «черненькое» и демонстрировать миру «беленькое». Поменьше бы нам достоевско-розановского, побольше бы чеховского».
Где еще такое напишешь? Только в собственном Никки, где, слава богу, никто не прочтет. Не то прослывешь русофобом, и все истинно русские люди оскорбятся, отвернутся, да еще скажут, что такую гадость мог написать лишь человек с нерусской фамилией «Фандорин».
После «Инея», благотворно приморозившего эмоции, легко написался и «Клинок».
