Убийство с продолжением - Виктор Васильевич Юнак
– Аня, вы мне так и не ответили на вопрос, где вы учитесь и каким ветром вас сюда занесло?
– Я учусь… Я фольклором занимаюсь. Изучаю, быт и говор сибирских жителей маленьких городков. Вот как ваше Болотное. А приехала из Москвы.
– Откуда? Из самой Москвы? Из столицы?
– Ну да! А что вас так удивляет?
Достоевский даже присвистнул, но на вопрос не ответил. Тогда она задала свой вопрос.
– Вот меня, например, удивляет ваша фамилия – Достоевский. Но я же не спрашиваю, ваша это фамилия или творческий псевдоним.
– А вы спросите.
– Ну, хорошо, спрашиваю. Это ваша фамилия или творческий псевдоним?
– А я вам отвечу. Да, это моя фамилия. И у мамы моей была такая же фамилия, и у дяди. К сожалению, они оба уже умерли.
– Соболезную. Но тогда объясните, пожалуйста, откуда у вас такая фамилия.
– Вообще-то, это длинная история. Когда познакомимся поближе, расскажу. А если коротко – наш род ведет свое начало от самого Федора Михайловича Достоевского.
Сугробова едва не уронила на пол вилку, но удержала ее. Вытерла испачканную руку салфеткой, подняла удивленные глаза на своего спутника.
– Могла бы свистеть, как вы, тоже бы свистнула. Скажите, что вы пошутили.
– Отнюдь!
Он пожал плечами и насмешливо посмотрел на свою спутницу.
– Я же говорю, когда познакомимся поближе, все вам расскажу.
– А вы довольно бесцеремонный.
– Простите! Не каждый день приходится знакомиться с москвичкой… Впрочем, обо мне тоже скоро в Москве узнают.
– Почему вы так думаете?
– А у меня должны в журнале «Новый мир» мой роман опубликовать. «Дуэлянты» называется. Вы же слышали про такой журнал?
– Вы меня обидеть хотите? Конечно, слышала. А что за роман? Про что? Небось, любовь, секс, стрельба.
– Вы как в воду глядите! И любовь там есть, и стрельба, роман-то называется «Дуэлянты». Только вот до секса там дело не дошло. И вообще, в ту эпоху, а это девятнадцатый век, такого слова в русском языке еще не было. Вам, кстати, как будущему профессиональному фольклористу, это следовало бы знать.
– Ну, уели, уели, – засмеялась Сугробова. – Я-то не знала, что у вас про девятнадцатый век. Почитать дадите?
– Вот опубликуют, тогда и почитаете.
– Ну, когда это еще будет. Скажите, а у вас уже что-нибудь опубликованное есть?
– Разумеется! В областной газете периодически подборки моих стихов публикуют. А в прошлом году в издательстве вышел мой роман «Уроды».
– Почитать дадите? – снова спросила она.
– А вот это – пожалуйста. Книгу даже могу подарить. С дарственной надписью.
– Ой, спасибо!
– Только вот где мы снова встретимся? Ко мне, я так понимаю, вы идти отказываетесь?
– Мы хоть уже с вами и немного познакомились, но еще не настолько, чтобы я решилась пойти к вам в гости. Тем более вы сказали, что живете один.
– Когда это я вам такое сказал?
– Не мне, а вашей ученице.
– А-а! А вы где остановились-то?
– В каком-то общежитии. Там одно крыло под гостиницу выделили…
– А, знаю! Ну, так давайте я к вам приду. Принесу книгу, бутылочку винца. Поговорим, чтобы нам никто не мешал.
Достоевский обвел глазами полупустой зал. Жанна со своей напарницей обслуживали посетителей. Старые уходили, новые приходили. Он подозвал официантку, расплатился.
Они оделись, вышли на улицу.
– Ну, так как? Вы-то меня к себе приглашаете?
– Да, только давайте завтра. Сегодня уже поздно, я устала. Проводите меня до гостиницы.
– Конечно!
Она взяла его под руку, и они не спеша пошли по вечернему городу. Под ногами поскрипывал снег, над головами переливались бриллиантами звезды. Редкие фонари освещали дорогу.
– Только мне же завтра в первой половине в школу надо, на работу.
– Ну, так и мне нужно тоже кое-чем заняться. Я же все-таки в командировке. А вы, кстати, что преподаете?
– Русский язык и литературу.
– Ого! Это интересно. У меня мама тоже филологический закончила, да и я, собственно.
– Значит, мы коллеги? – улыбнулся Достоевский.
– Выходит, что так, – она в ответ тоже улыбнулась.
36
Порфирьев добрался до Семиреченска с большим трудом. Он впервые оказался за Уральским хребтом и представить себе не мог, что Россия может быть и такой: убогой, серой, заляпанной, разбитой, бездорожной и одновременно пьяной и веселой. Чертыхался про себя, ругая не столько Коваленко, загнавшего его в эту глушь, сколько самого хозяина корпорации – Карамазова. С другой стороны, он радовался тому, что наконец-то полностью самостоятелен в своих действиях и к тому же занимается любимым делом – сыском. Хотя сомневался в том, что какой-то иностранец, пусть и с русскими корнями, попрется в этот Мухосранск за какими-то бумажками.
Он без труда нашел нужный дом, вошел в подъезд, позвонил. Никто не открывал. Посмотрел на часы – четвертый час. Он знал, что Клавдия Петровна Достоевская работает почтальоном, а в это время они, как правило, уже заканчивают разносить почту. Значит, она должна быть дома. Хотя могла отойти в магазин или в гости к кому-нибудь. Он на всякий случай еще раз нажал на кнопку звонка. В ответ – снова тишина. Он уже собрался уходить, как открылась дверь напротив и оттуда выползла фигура в рваных трениках с оттянутыми коленками и ватнике, накинутом на не очень чистую майку.
– Мужик, ты к Клавке, что ль?
– К ней. Ты знаешь, где она?
– Дай на бутылку, скажу. А то жена, курва, деньги прячет, найти никак не могу.
Порфирьев хмыкнул, достал бумажник, хотел было сначала выдать несколько сотенных купюр, затем мысленно махнул рукой и вытащил пятисотенную. Протянул соседу, тот хотел было взять купюру, но Порфирьев в последний момент отнял руку.
– Так, где Клавдия Петровна?
– Так это, в больнице она. То ли с инфарктой, то ли с инсультой.
Порфирьев опешил: как так?
Он отдал купюру, но тут же спросил, подставив ногу под дверь:
– Адрес больницы подскажи.
– Так на закусь добавь.
– Мужик, там и на водку, и на закусь хватит, – кивнул он на купюру.
Тот глянул на пятисотку, тряхнул похмельной головой:
– Недалеко здесь, на Ленина.
Порфирьеву ударил в нос затхлый запах больницы, запах валерьянки, еще каких-то непонятных лекарств, а также непроветриваемый потный запах человеческих тел. Он никогда не считал себя брезгливым, да и многолетняя работа в милиции/полиции приучила его терпеть разные ароматы, но в данном случае у него едва не закружилась голова от всего этого, даже подташнивать стало. Постояв немного, привыкая, он, наконец, вошел в палату. Вообще-то в эту палату к тяжело больным пускали далеко не всех, но ему помогла корочка
