Михаил Попов - «Нехороший» дедушка
— И тараканы бегают по столу, правильно? — ласково улыбнулся доктор.
Пятиплахов закрыл глаза.
— Значит, начинаем, — повторил Модест Михайлович.
Когда одна из сестер помогала генералу снимать пиджак, он негромко проревел:
— Удостоверение останется при мне.
На сестринском посту раздался звонок.
Модест Михайлович бросился туда и схватился за трубку.
Работы по разоблачению Пятиплахова прервались.
— Да. Да? Мне сейчас не до твоих оправданий. Важно то, что уже два часа она где-то неизвестно где. Ну и пусть свернула халат, запихнула под одеяло, ну и что?! Не надо мне рассказывать сказки! Тоже мне хитрость.
Модест Михайлович неожиданно, как будто внезапно потяжелел на центнер, сел на табурет медсестры, тот пискнул и покосился. Директор быстро перевел взгляд на одну из сестер.
— Маша, пойдите проверьте… Нет, пойдем вместе.
Он вскочил с места, и быстро двигая толстыми ногами, выскочил в коридор. Сестры бросились следом.
— Где его палата?
Распахнув дверь, Модест Михайлович бросился к кровати, рванул край одеяла. Девушки ахнули.
— Он где-то здесь. Ищите!
* * *Я внимательно следил за своим состоянием. В груди как бы на плаву лежала льдина, по которой еще к тому же внезапно проходили извилистые трещины, а поверх всего этого неслась сразу во всех направлениях колючая поземка. А иногда прилетали откуда-то и падали на льдину тяжелые капли. Вот ты какая, неврастения моя.
Насколько я понял Модеста Михайловича, его машина должна была начать с приглаживания поземки, непрерывного шершавого раздражения нервов, а потом уж и запустить процесс таяния основного ледового тела. Какое-то воздействие на мою взъерошенную и одновременно подмороженную психику исподволь началось, потому что я теперь уже не просто надеялся, что мне помогут, но сделался непререкаемо уверен.
* * *— Здесь, — сказал молодой человек с удлиненным черепом, показывая на картину Серова. В руке у него был короткий черный тубус, и в полумраке кабинета его можно было принять за длинную толстую руку. Высокая девушка в куртке с капюшоном подошла к парню и обняла одной рукой. Несколько секунд они молча смотрели на картину, едва различимую в темноте, потом юноша передал подруге тубус, а сам стал ощупывать раму.
— Свет включить?
— Нет. Сразу заметят.
Девушка направилась к окну, намереваясь задернуть тяжелые плюшевые шторы.
— Лучше закрой дверь изнутри.
Девушка тут же повернулась и, достав из кармана куртки связку ключей (видимо, краденых отцовских), пошла мимо длинного стола для заседаний к двери в предбанник.
— Как все просто! — усмехнулся молодой человек.
Картина отъехала в сторону, утонув в выступе стены, обнажая панель с экраном и тумблерами.
— Послушай, — молодой человек обернулся к подруге, — а это точно то самое? Никаких запоров. Даже подозрительно.
Она сбросила капюшон, обнажая бритую голову, обернулась.
— То.
— Уверена? Не ловушка для идиотов?
Девушка заперла дверь и двинулась обратно. Ее бледное, удлиненное лицо при голом черепе и общей сильной худобе придавали ей вампирское очарование.
— Не ловушка. Папа мне это все показывал, когда я еще была маленькая.
— Ты и сейчас еще маленькая, — сказал молодой человек. Девушка приблизилась, и они, без всяких предварительных движений, слились в тяжелом, длинном поцелуе. Дочь Модеста Михайловича, не прерывая поцелуя, высвободила руку из объятия и побежала на ощупь пальцами по пульту, подумала немного, выбирая между двумя тумблерами, и решительно щелкнула, изящно изогнув тонкую гибкую кисть. Стена рядом с камином наполнилась сдобным гудением.
— Да, — сказал молодой человек, отрываясь от подруги, — надо работать. Открывай.
Девушка поставила тубус вертикально и тою же самой изящной кистью стала отламывать у него верхушку.
Молодой человек заинтересованно рассматривал пульт.
Тубус был открыт, и из него появился средней длины обрезок арматуры.
Рука молодого человека медленно протянулась к пульту, щелкнул тумблер. Экран после короткого раздумья осветился.
— Может работать, как телевизор, — сказала девушка, вручая другу приготовленное железо. Он взял его в левую руку, правую оставляя для манипуляций с тумблерами.
Влюбленные снова начали страстно целоваться. Девушка делала это самозабвеннее. Зажмурилась, оплела длинными кожаными руками туловище своего гения. Он же глаз не закрывал и обнимал подругу лишь локтями, оставляя свободными кисти рук.
* * *И вот я где-то лечу. Вокруг не полностью черно, но ничего не видно. Хотя я даже не знаю, открыты ли у меня глаза, но точно знаю, что это не имеет никакого значения.
Что с сознанием? Громоздкая метафора с льдиной и поземкой сильно ускромнилась, и теперь отыскать в себе я могу лишь буквально какой-то мазок несчастной прохлады в области потухшего солнечного сплетения. К тому же понятно, что и это вот-вот перестанет иметь хоть какое-нибудь значение.
Страшно? Если только заставить себя задуматься над этим, но это трудно, соскальзываешь мыслью в расслабленное равнодушие. Главное — отчетливое ощущение полета, и причем вне заостренной скорлупы, в которую я так легкомысленно улегся.
Сам лечу. Куда, не знаю.
Кажется, сейчас начну что-то видеть.
Световой коридор?
Самого себя из-под потолка?
Неполная темнота становится все более не темной.
* * *Не прерывая длинного, замедленного поцелуя, молодой человек с удлиненным черепом, удерживал на весу кусок арматуры правой рукой, левой переключал каналы. Экран, занимавший половину площади пульта, работал, как обычный телевизор, причем только в режиме передачи новостей бегущими в два этажа строками.
«Заказчики убийства А. Политковской наперегонки дают показания!»
«Борис Гребенщиков признался, что автором песни “Город золотой” является не он, а господин Хвостенко».
«Китайские спортсмены в массовом порядке отказываются от золотых медалей Пекинской Олимпиады, утверждая, что принимали страшные дозы неизвестного допинга».
«Роман Абрамович передает свою яхту дому престарелых моряков в Мурманске».
«Американские солдаты и офицеры согласились вернуть ценности, награбленные в музеях Вавилона».
«Польское правительство выступило с заявлением о том, что признает вину своего государства за гибель 85 тысяч русских солдат из армии Тухачевского в лагерях военнопленных после войны 1920 года из-за нечеловеческих условий содержания».
«Приходится признать удивительную вещь: во время взрыва автобуса, набитого деньгами, пострадали только те, кто был виновен в расхищении средств из кассы фирмы “Строим вместе”».
«На Старую площадь к зданию Администрации Президента явился гражданин Белогривов Иван Семенович и потребовал, чтобы у него приняли ксерокс. Старый, уже не работающий прибор. Он утверждает, что это тот самый ксерокс, в коробке из-под которого были вынесены знаменитые 500 тысяч долларов. Гражданин Белогривов тогда вынес сам ксерокс».
«Психотерапевта-маньяка Галухина Г. И. судит суд присяжных, в составе которого, по удивительному совпадению, одни только бывшие его пациенты».
«…каждый раз ему удается необъяснимым образом исчезнуть из-под стражи. Все подвергшиеся нападению музыканты рассказывают примерно одно и то же: пожилой человек лет шестидесяти, в странном одеянии набрасывается на них, появившись неизвестно откуда и крича, скорей всего, по-итальянски, пытается прервать исполнение. Камзол и башмак, оставленные им в одном из отделений милиции, отданы на исследование и датируются специалистами как относящиеся к середине XVIII века. То есть можно предположить, что, перед тем как напасть на музыкантов в подземном переходе, этот человек еще и обворовывает какой-нибудь музей. Самое удивительное, никто не может объяснить, куда он исчезает всякий раз из-под стражи».
Почему-то именно после этого сообщения молодой человек обрушил свое металлическое орудие на беззащитную поверхность пульта. Полетели в разные стороны куски стекла, замигали испуганные лампочки, включилась невидимая и очень истеричная сирена. Подруга героя схватила с отцовского стола «кремлевскую» лампу и присоединилась к избиению техники.
* * *И вот: где это я, сердешный? Куда меня вынесло? Как это понимать?
Кривая улица, когда-то мощенная булыжником, только теперь больше луж и кусты сухого бурьяна под заборами тут и там. Деревянные домишки из почерневших бревен тускло поблескивают маленькими, сильно скошенными окошками на эту смертельную захолусть. Если присмотреться, и сами домишки вроде как немного заваливаются вправо и влево к себе во дворы, выдавая кривую улочку в неизвестную даль и вверх к серому низкому небу. И вижу я все это снизу, вроде как бы лежа на спине. Будто меня принесли сюда на носилках и положили на землю. И никого нет.
