Татьяна Светлова - Тайна моего двойника
Несколько запоздало я поняла, что мои гигиенические навыки смертельно опасны, и предложение джигиту помыться равносильно оскорблению. Потому что он приставил пистолет к моему виску и прошипел: «Пристрелю, бля. А ну, давай!»
И он снова ткнул меня лицом в свой мощный пахучий член, рванувший навстречу моему рту из крепко заношенных трусов.
Не могу.
Не буду.
Не буду, и все!
Пусть стреляет. Прямо сейчас.
Стараясь не думать о том, как сейчас тихо хлопнет выстрел, я демонстративно отвернула голову в сторону дверей, насколько позволяли мне мои короткие, всей волосатой пятерней удерживаемые, волосы.
* * *… В дверях комнаты безмолвным изваянием стоял Джонатан. Мне показалось, что глаза его, как в «ужасниках», полыхают синим огнем.
Сделав мне знак, чтобы я молчала, он скользнул еще на шаг вперед. Ноги его были босы и двигался он бесшумно.
Киллер дергал тазом и тянул меня за волосы, пытаясь вернуть мое лицо в исходное положение. Его похотливые постанывания перемежались с ругательствами и угрозами, не менее грязными, чем его тело.
Краем глаза я видела, как Джонатан приблизился к спине убийцы. Я молниеносно решила, что атаковать нужно с двух сторон. Зажмурившись и задержав дыхание, словно перед броском в болото, я изо всех сил укусила Диму за пенис.
Дима взвыл. На голову мою обрушился удар рукоятки пистолета — на этот раз взвыла я — и почти сразу же его тело оторвалось от пола — я едва успела разжать зубы.
Что произошло дальше, я не очень поняла. Пока я, держась за разбитую голову, отчаянно отплевывалась, Дима пару раз перекрутился вокруг своей оси и через мгновение его руки, освобожденные от пистолета, оказались обременены наручниками, которые Джонатан вытащил из своего кармана.
* * *Джонатан пихнул убийцу в кресло, в котором тот совсем недавно сидел по-хозяйски. На этот раз ему было не столь комфортно — он завалился боком и не сразу сумел выпрямиться: мешали сведенные наручниками руки за спиной. Штаны его все еще были расстегнуты и трусы спущены, застряв резинкой под яичками, отчего все его природное изобилие, богато покрытое черной курчавой растительностью, с неуместной царственностью покоилось снаружи. Теперь он был смешон и жалок, и я могла бы торжествовать, испытать мстительную радость при виде его унижения… Но вместо этого я помчалась, зажав рот, в туалет — меня тошнило.
Я долго мылась, оттирая от себя липучий запах и следы его прикосновений. Выйдя из ванной, я застала сцену почти без изменений, если не считать, что рубашка Димы свисала поверх его расстегнутых джинсов — должно быть, Джонатан позаботился о моих нервах. Сам он, с видом задумчивым и сосредоточенным, сидел напротив киллера, опершись локтями на колени и небрежно свесив руку с Диминым пистолетом. Ноги его уже были обуты в черные, массивные, по моде, ботинки.
— Ты в порядке? — спросил он, не меняя положения.
— Более-менее…
— Подойди сюда. Нет, встань сбоку, чтобы я эту гниду видел… Наклонись.
Джонатан осмотрел мою огромную шишку с запекшейся корочкой на голове. Покачал головой.
— У меня дома есть мазь, которая рассасывает шишки и кровоподтеки. Съездим после… Садись.
— Кати убили…
Джонатан помолчал, сжав губы, и мне снова показалось, что глаза его полыхнули синим огнем.
— Этот? — мотнул он головой в сторону Димы.
— Я не спрашивала. Но уверена, что он.
— Где?
— В моей квартире. Расстреляли через дверь.
— Вместо тебя… — не столько спросил, сколько заключил Джонатан, уставившись на пистолет, который он держал в руке. — Думаю, что у тебя есть вопросы к этому говну? Мне он не ответил — ни по-английски, ни по-французски не говорит. Или прикидывается.
Я никогда не слышала подобных выражений от Джонатана — и это при том, что слова этого разряда употребляются весьма широко и французами, и англичанами.
Я опустилась на кровать рядом с Джонатаном. Он приобнял меня за плечи и легонько погладил, словно хотел сказать: все хорошо, я рядом, больше не надо ни о чем беспокоиться… Я ответила ему, прижавшись на мгновение щекой к его руке.
— Опиши мне того, кто сделал тебе заказ, — принялась я за дело.
Дима, разглядывавший до сих пор паркет с видом затравленного волка, кинул на меня взгляд, и в нем молнией сверкнула ненависть.
— Лучше бы я тебя сразу пришил, сука, — прошипел он.
— Что он говорит? — спросил Джонатан.
— Жалеет, что не убил меня сразу.
Джонатан подошел к Диме вплотную и поднял пистолет.
— Значит так, — заговорил он по-английски, — если ты, мразь, еще что-нибудь вякнешь в этом духе, я тебя пристрелю. Отвечай на вопросы, понял?
Вместо ответа Дима подтянул колени и ударил ногами Джонатана в живот. Джонатан не ожидал. Он отлетел в другой угол, Дима вскочил и, развернувшись вокруг себя, нанес ему еще один удар ногой, по-каратистски раскручиваясь одновременно для следующего. Но Джонатан поймал его ногу на весу, дернул ее на себя и опрокинул наемника на спину. Вскочив на ноги, Джонатан поднял Диму и врезал ему боксерским ударом в лицо.
— Следующий удар будет смертельный. Переведи ему.
Мои измученные нервы не мне позволяли мне испытывать сейчас какие бы то ни было эмоции, но чувство восхищения все же прорвалось через пустоту и апатию. Он и это умеет, этот интеллигентный мальчик из хорошей семьи! Снимаю шляпу…
Я испугалась собственного восторга и заставила себя переключиться.
Джонатан подождал, пока я переведу его фразу, и холодно добавил:
— Только сначала я его лишу «фамильной драгоценности».
Этим изысканным выражением французы называют мужские половые органы. Я с большим удовольствием перевела это дополнение.
Дима лежал на полу, не смея подняться. Джонатан отволок его снова в кресло. Как только он принял вертикальное положение, из его носа и из губы потекла кровь.
— Хочешь ли ты жить, Дима? — вкрадчиво спросила я.
Он не смотрел на меня и не отвечал.
— Хочешь. Очень хочешь, я знаю. Ты молодой, красивый парень, тебе себя жалко при мысли о ранней смерти. Правда же? Это тебе других не жалко. А себя жалко… Козел ты, Дима. Так не бывает. Поговорку знаешь: не рой яму другому, сам в нее попадешь? А Библию читал? Крест носишь, а не знаешь: кто сеет ветер, пожнет бурю. А золотое правило слышал: не делай другому то, что самому себе не желаешь? А догадываешься ли ты, почему их называют «вечными истинами»? А потому, Дима, что они работают. Как тысячи лет назад, так и сейчас. Оттого они и вечные. Они были, и есть, и будут законами, которые существуют и работают вне зависимости от того, знаешь ты их или нет. И зло, которое ты делаешь, Дима, тебе обязательно вернется и отплатится. Раньше или позже. И жизнь, Дима, устроена именно так, а не иначе. Подумай своей пустой головой немножко, пока тебе ее никто не свернул. Все, урок морали закончен. Теперь говори, кто тебе сделал заказ.
* * *Косо глядя на меня, Дима описал заказчика. Это был, без сомнения, Сережа. Сережа, помощник Игоря, выполняющий его поручения…
— Кого ты еще видел? Кого мне можешь описать?
— Никого, — буркнул Дима.
— Слушай, давай так: мы тебе делаем подарок — оставляем тебя в живых. А ты, в благодарность, нам рассказываешь все, что ты знаешь об этом деле. А, Дима? Ты знаешь, что такое благодарность? Тебе это чувство доступно? Мы ведь можем тебя убить, а перед смертью хорошенько и больно избить — у тебя есть ведь чувствительные места, не правда ли? — с издевкой добавила я. — После того, что ты сделал нам с Шерил, после сегодняшней гнусной сцены я могу себе позволить маленькое удовольствие тебе отомстить, ты согласен? И мы даже не станем твой труп прятать, полиция нам ничего не сделает: правомерная защита. И вот вместо этого, Дима, я тебе предлагаю жизнь. Твою пустенькую, глупенькую, гнусненькую жизнь, в которой ты сделал много зла, в которой ты никем не любим и никого не любишь, потому что тебе это чувство не ведомо и к себе его ты не вызываешь… к тому же ты не чистоплотен, — не удержалась я. — Но ведь ты за эту жизнь держишься, правда же? Пусть и никчемная, но она твоя, единственная, и она тебе дорога. А мы тебе делаем такой роскошный подарок. Вот здесь как раз нормальные люди испытывают чувство благодарности. Нормальные люди говорят «спасибо».
— Спасибо, — пробурчал он себе под нос.
Я удивилась. Прямо скажем, ни на какой воспитательный эффект моих слов я не рассчитывала. Хотелось просто выговориться и показать этому недоумку, что существуют в жизни другие взаимоотношения между людьми, другая логика, другое видение мира. Чтобы когда-нибудь, спустя много лет, — если доживет, конечно, на что у него при его «профессии» шансов мало, — он может быть, вспомнил бы эти слова и хоть что-нибудь бы понял… Но, поразмыслив, я поняла, что его «спасибо» — просто признание факта, что он хочет жить и готов послужить нам в обмен на эту возможность.
