Татьяна Степанова - Зеркало для невидимки
— Валька мне не хозяин! Он.., он мне жизнью обязан!
— Но ты ведь очень хотел занять его место. У тебя же все данные быть звездой — молодость, сила, храбрость, желание работать. И цирку ты, наверное, искренне предан. Я прав? Ведь ты любишь это все — парад-алле, манеж, овации зрителей, ты любишь цирк, Генрих?
Лицо Коха пошло красными пятнами.
— Что тебе от меня нужно? — спросил он. — Что тебе от меня нужно?!
— Мне нужно, чтобы ты назвал имя убийцы.
— Я не знаю ничего про убийства!
— А некрофильство и трупоедство твое меня пока мало интересуют. — Колосов следил, как рдеют веснушки Коха. — Я же сказал тебе — это сфера психиатров, следователя, судьи. О, тебя будут изучать, Генрих! Гляди, еще прославишься как небывалый феномен. В учебники криминалистики попадешь. Не скрипи зубами.., не скрипи, пригодятся. Дантистов в тюрьме нет.
Кох встал. Потом сел. Колосов ждал, стерег его.
— Лопата, что ты с собой каждый раз брал. Откуда она у тебя?
— Купил в магазине.
— В Москве, в Стрельне?
— В Самаре.
— А почему не топор? Топором ведь удобнее. — Никита вдруг вспомнил, как в их самую первую встречу Кох рубил мерзлые бараньи туши. — Но это, если без сноровки, да? — продолжил он. — А если хорошенько потренироваться на мясце для хищничков, то и лопата сойдет. Между прочим, Петрову как раз лопатой и зарубили.
Кох вздрогнул. Колосов наблюдал: второй брошенной костью гиена подавилась.
— Тело было ладное у девочки, да? — тихо продолжал он. — Смотрел ты на нее, Генрих, и думал: сейчас это что! А вот как затихнет, станет покорной, безмолвной. Когда уже не сможет ни кричать, ни сопротивляться, ни отталкивать меня… Когда окажется в полной, безраздельной моей власти. Вот тогда я и достану из кармана заветный тюбик с вазелином и…
— Я Ирку не убивал!!!
Колосов вспомнил его в яме на ее теле. Хотелось закрыть глаза, отвернуться. Но он был один на один с гиеной. И она выла, словно ее прижгли каленым железом.
— Видишь, повесить на тебя ВСЕ ЭТО, — сказал он, — при желании очень даже возможно. Приплюсовать к одной статье другую — сроки по совокупности: от двадцати пяти лет до вышки, пусть даже с заменой на пожизненное. И заметь самое главное, Генрих, в нашем самом гуманном суде, когда там будут судить убийцу-некрофила, его никому не будет жаль. Даже сердобольным женщинам-заседателям, присяжным. Даже твоему несчастному адвокату. Все только и скажут: поделом. Некрофилы, Генрих, у людей вызывают чисто физическое отвращение.
Кох молчал.
— Ты прошлый раз говорил, что в то утро искал Петрову? — сказал Колосов.
— Я ее вечером видел. У клеток с Липским. — Кох отвечал безучастно. — Потом, когда я уже львятник закрыл, я еще ее видел.
Никита насторожился: что-то новенькое.
— Она шла от душевой. — Кох смотрел в поя. — Она была странная какая-то.
— То есть?
— Я видел ее мельком, и темно было. Она была чудная, — повторил Кох. — Торжествующее зло…
— В чем она была одета?
— В том, в чем ее утром нашли. В халате.
Никита вспомнил расположение помещений на цирковом дворе: душевая и туалет находились в углу, за шапито. Чтобы пройти от них через двор, действительно надо было миновать львятник.
— Как это прикажешь понимать — «торжествующее зло?» — спросил он.
— Не знаю, так мне показалось. У нее был такой вид.
— И куда же она шла?
— К Вальке.
— И ты можешь подтвердить, что она вошла в вагончик Разгуляева?
Кох молчал. Потом кивнул. Глянул на Колосова — глаза гиены, которая ждет пинка и одновременно нацеливается вцепиться вам в ногу.
— Что тебе известно о жене Геворкяна? — спросил Колосов.
— Сучка. Баграту все жилы вымотала. Сначала с Валькой чуть ли не открыто жила, потом, как Аркан появился, к нему переметнулась. Раскладушка. Меркантильная. — Кох облизнул губы. — Капризная.
Бесстыдная. И, по-моему, наркоманка.
— А она правда такая красивая, Генрих? — спросил Колосов.
Кох вскинул голову.
— Сука. На месте Баграта я б ей давно… — Он осекся. Умолк.
Никита ждал. Потом спросил:
— А что в цирке вообще говорят об убийствах?
Кого-то подозревают, говори, не темни.
— Аркана, считают многие, Валька прикончил.
Он ему угрожал, если тот давить на нервы не перестанет. Не один я это слыхал. Доходы с цирка они все делили — Разгуляй, Воробьев и эти двое — Аркан и наш новый владелец, большой человек в вашей столице, говорят. А насчет Ирки никто ничего не знает.
Все напуганы. А теперь… — Кох смотрел на свои забинтованные руки, — теперь во всем будут обвинять меня.
Колосов чуть было не спросил: «А что ты хочешь, чтобы Тебя не обвиняли?», но сдержался. Что толку спрашивать или читать ему мораль? Просто, когда Коха увели, он вымыл руки горячей водой с мылом.
* * *К Мещерскому он припозднился. Катя уже успела рассказать тому все, что произошло за эти дни в Стрельне и цирке. О Кохе она говорила как-то странно — было видно: все еще никак не может поверить, что некрофила задержали и что некрофил этот — Кох. А Мещерский помощника дрессировщика вообще не мог припомнить. Всю ту знаменитую репетицию он, оказывается, смотрел только на «этого синеглазого хлыща» — Разгуляева. А потом в цирке погас свет.
— Ну? Он признался в убийствах? — спросила Колосова чуть ли не с порога Катя.
— А почему ты решила, что я от него сюда" приехал?
— По звездам прочла в телескоп. — Катя села в вертящееся кресло за рабочий стол Мещерского. — Но хоть что-нибудь-то он сказал?
Никита кивнул. Было видно, что он вымотан до предела. Но Кате отчего-то в эту минуту даже не было жаль его: раз устал, ехал бы домой спать. Чего тогда приперся, если и говорить не желает?
Чуткий Мещерский тут же завел какой-то осторожный нейтральный разговор — они с Никитой давно не виделись. И вдруг после вынужденной и весьма тягостной паузы, потому что нейтральный разговор никак не клеился, спросил:
— Никита, мне стало известно о записке Коха. Ты не поинтересовался у него, почему он все это написал и подписался своим именем по-немецки?
Колосов пожал плечами.
— Сережа, а что такое «сладчайший путь в Дамаск»? — спросила вдруг Катя. — Тебе такое выражение нигде не встречалось?
— У Брюсова, кажется… Аллегория многотрудного, почти крестного пути. — Мещерский глянул на Катю с изумлением. — А почему ты спрашиваешь?
— Так Вспомнила кое-что.
— Только это, по-моему, аллегория-антипод. Никакого религиозного смысла в этом понятии нет, — припоминал Мещерский. — Это аллегория не духовной, скорее физической, плотской любви. Достижение ее, постижение сути. И в роли божества тут выступает любимое существо.
— А при чем тут Дамаск?
— Ну, это из преданий рыцарей-крестоносцев, отправлявшихся в Палестину. По правилам, отправляясь на освобождение Иерусалима и Гроба Господня, они должны были отринуть от себя все мирские радости, любовь, в том числе земную. Но многие были не в силах сделать это. И вот кто-то отправлялся тропой духа и небесной любви в Иерусалим, а кто-то тропой любви земной, тропой наслаждений в Дамаск — аллегорическое место, средоточие страсти.
Но это все аллегория, предание, поэтические метафоры трубадуров.
— Метафоры любви? — уточнила Катя.
— Ну да, пожалуй, — любви, страсти, вожделения, служения любимому существу, любовной муки. Но я не пойму, к чему ты все это у меня спрашиваешь?
— Просто хотела это выражение прояснить. Я его услышала от этого вашего Генриха Коха. Бедный рыцарь Генрих… — Катя смотрела в окно, лицо ее выражало смесь брезгливости и печали. — Его, наверное, теперь в Институт Сербского на обследование положат.
— Да, но только если прокуратура его до суда оставит под стражей, — хмыкнул Колосов — То есть как? — встрепенулся Мещерский. — Его — жуть такую, извращенца — отпустят под подписку?
— Санкция статьи невелика и не сурова. Если, конечно, мы его причастность к убийствам не докажем.
— Ну, вы даете, Никита! — Мещерский стукнул по столу — Кох! Ах ты… И фамилия-то . Да я б с такой фамилией сразу бы удавился! Некий Кох был гауляйтером Украины, палач, гестаповец, его потом в Праге партизаны грохнули. Уж лучше тогда фамилия Шикльгрубер, ей-богу!
Катя покосилась на Мещерского — и все-то ты знаешь, эрудит наш, светлая голова, а мы А всего сутки назад упрекал, что я «слишком занята этим делом»! А теперь вон Никиту учит, что тому с некрофилом делать.
— Сережа, ты не волнуйся, а лучше подумай. Мы тебя не кричать, а думать позвали, — сказала она кротко. — Ты видишь, как мы все запутались. Я, признаюсь, совершенно. Никита.., ну, он вид делает, что у него все под контролем, но он тоже в жутком разброде. — Она бросила взгляд на Колосова. — А ты, Сережа, человек свежий, более того, в отличие от нас с логикой абстрактной дружишь. И порой отличаешься оригинальными суждениями. — Она льстила кротко, ласково. — И потом ведь были уже случаи, когда ты Никите реально помогал… Так что думай.
