Антология советского детектива-44. Компиляция. Книги 1-20 (СИ) - Марченко Анатолий Тимофеевич

- Ошибки молодости, - буркнул анархист. - А память у вас, молодой человек, феноменальная...

- Еще вопрос. Вы считаете себя идейным анархистом. Почему же вы прятали под своим крылышком бандитов, контру и прочую сволочь? Это согласуется с вашим учением? - Мишель распалялся все сильнее. - Да вы... предали и Бакунина, и Кропоткина! И все светлое, что было в их учении!

Анархист, насупившись, молчал.

- Итак... - начал Мишель.

- Рано еще зачитывать приговор, рано! - задыхаясь, воскликнул анархист, и бородка его затряслась, будто кто-то невидимый то и дело дергал ее. История еще скажет, скажет...

- Пора вставать, дядя, - прервал его Калугин. - Корабль у пирса.

- Пора вставать, - подтвердил Мишель. - Пора держать ответ перед историей!

Анархист молчал.

- Фамилия? - насупился Калугин.

- Пантюхов, - неохотно назвал анархист.

Когда он неверной, подпрыгивающей походкой покинул комнату, Мишель не почувствовал морального удовлетворения: не такая уж большая радость сражаться с обреченными.

Зато Калугин обрадовал его. Хлопнул по плечу, сказал коротко:

- А ты мастак. С тобой, видать, и в кругосветку можно. - Он помолчал и добавил: - Тут еще попался интересный персонаж. Громов некий. Сейчас его приведут, займись. Я Илюху на подмогу вызвал. Пусть записывает показания. Пригодятся...

Вскоре вихрем влетел в кемнату Илюха - черноволосый парнишка, совсем еще мальчуган. Потертая кожанка была ему явно велика. На фуражке красным огоньком лучилась звездочка. Паренек, ослепив Мишеля солнечной улыбкой, отчеканил:

- Сотрудник Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией Илья Фурман!

- Комиссар Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией Мишель Лафар! - в тон ему представился Мишель.

Илюша стремительно сел за стол, открыл картонную папку с бумагой, всем своим видом показывая, что он готов выполнять свои обязанности со всем старанием, на какое способен.

Громов вошел неторопливо, с достоинством. Несмотря на то что его ждал допрос, он был невозмутим. Казалось:

однажды надев маску, он так и не снял ее. Он отрешенно смотрел куда-то поверх Мишеля.

- Садитесь, - предложил Мишель.

Громов сел спокойно, не стремясь произвести выгодное для себя впечатление, не подчеркивая желания казаться независимым. Жизнь успела сделать горестные заметы на его лице: пригасила, присыпала пеплом когдато яркие, броские и суровые черты. Серые, с малахитовыми искорками глаза в глубине своей таили едва приметное выражение усталости и печали. Темные густые волосы холодновато светились снежинками седины.

- Вот это приобщи к делу, - сказал, входя, Калугин и протянул Мишелю книгу в кожаном переплете.

Калугин тотчас же исчез, а Мишель передал книгу Илюше.

- "Овод", - восхищенно прошептал Илюша, лихорадочно листая книгу.

- Здесь есть надпись, - сказал Илюша. - Вот.

Мишель взглянул на титульный лист. Среди виньеток виднелись строки: "Через страдания - к счастью. Пусть эта книга станет твоим талисманом". Подпись разобрать было невозможно: чернила успели выцвести.

- Ваша? - спросил Мишель, обращаясь к Громову.

- Моя, - подтвердил тот. - Не расстаюсь с ней никогда.

- Почему?

- Разрешите не отвечать на этот вопрос.

- Подарок?

- Да.

- Чей?

- Позвольте и это обойти молчанием. Пусть вас не удивляет мое упорство. Поверьте: мои ответы ничего не прибавят к тому, что вы хотите узнать. Все, что связано с этой книгой, - глубоко личное. - - Хорошо, - согласился Мишель, - будем говорить о том, что имеет отношение к делу. Вы разделяете убеждения анархистов?

- Если я скажу, что не разделяю, вы мне поверите? - спросил Громов.

- Отвечайте на вопрос.

- Предположим, я скажу, что идеи анархизма во многом совпадают с моим идеалом, вы же начнете утверждать, что я вовсе не анархист, а человек, проникший в их среду с особым умыслом.

- К чему предвосхищать события?

- Видите ли, на вашем месте я мыслил бы так же.

Формальная логика плюс подозрительность сжимают человека огненными тисками, из пих не так-то просто вырваться.

Что бы ни говорил Громов, голос его не менялся, он был негромким, чистым, но не бесстрастным.

- Кроме показаний, - возразил Мишель, - есть факты и доказательства. Они или усугубляют випу, или же, напротив, смягчают ее.

- Несомненно, - согласился Громов. - Но прежде чем говорить о сущности следственного процесса, я хотел бы напомнить, что в глаза не видел ордера на арест.

- На предложение сдать оружие вы ответили огнем, - отпарировал Мишель.

- Не подумайте, что я жалуюсь. Вы правы - властям было оказано вооруженное сопротивление. Но к чему в таком случае следствие? Объявите приговор - и точка.

- Почему вы не хотели сдаваться?

- Речь идет лишь обо мне или о всех, кто находился в этом доме?

- О вас.

- Затрудняюсь сказать что-либо определенное. Лично я не сделал ни одного выстрела.

- Ни одного?

- Книга, которая лежит перед вами, была моим единственным оружием.

- Хватит загадок!

- Хорошо. Я понимаю, вы хотите знать, кто я, почему очутился здесь, с какими целями. Знаю - каждый мой ответ будет взят под сомнение и перепроверен всеми доступными вам средствами. Но прошу вас иметь в виду, что вовсе не эти обстоятельства побуждают меня быть откровенным. Истина заключается в том, что мне нечего скрывать. Я был среди этих людей, которые проходят сегодня перед вами. Спросите любого из них: может, я проповедовал идеи монархизма? Или призывал бежать на юг, в Добровольческую армию? Или вовлек в организацию заговорщиков, которая жаждет свергнуть существующую власть? Равно вы не услышите ни от одного из них, что я восхвалял Советы и клялся в верности большевикам. Или что я умолял их разоружиться и пересмотреть свои идейные позиции.

- Вы, что же, вне политики?

- Не совсем так. Я вне политики, но живу верой.

- Религия?

- Я говорю о другой вере, совсем о другой. Верую в русский народ, в его светлый ум, в то, что он заслуживает счастливой доли. Верую в Россию, она еще поскачет в будущее, как птица-тройка. Заимствую этот образ, хотя к Гоголю отношусь враждебно: он окарикатурил русских людей, насмеялся над русской нацией.

- Вы искажаете истину, он высмеивал помещиков! - горячо воскликнул Мишель.

- Не только. Впрочем, это несущественно.

- Итак, вы за счастье России. А как достичь его?

- Я ждал, что вы спросите об этом. Вся трагедия в том, что я и сам еще не ответил себе на этот вопрос.

В юности увлекался философией, изучал множество теорий о социальном переустройстве общества. Но стоило мне посмотреть, как иные теории, будучи перенесенными на реальную почву, неизбежно хирели или, еще того хуже, извращались, принимали самые уродливые формы, - и они переставали быть для меня притягательными, Я поклялся себе, что не стану исповедовать ни одну из них, пока не смогу убедиться, что та или другая теория несет с собой истинное благо, а не всего лишь призрачное его отражение.

- И вы все еще ищете?

- Как видите. Я пошел к анархистам, чтобы увидеть их идеи, так сказать, в натуре.

- И что же?

- И убедился, что все, чем занимались здесь эти люди, не более чем злая карикатура на анархизм. И что народу русскому, появись у них благоприятные условия, они принесут еще много горестей.

- Почему?

- Они заботятся не о народе. Они всецело погружены в свой собственный мир. А точнее - в свой собственный желудок.

- Согласен! - оживился Мишель. - Но разве ваше сердце не чувствует правоты большевиков?

- Человеческое сердце устроено так, что оно предпочитает верить не громким словам, а фактам. Ответить на ваш вопрос я еще не готов.

Мишелю все больше и больше нравился этот человек. Убеждая себя в том, что нельзя поддаваться чувству, Мишель радовался, что у Громова оказалась не какаято иная книга, а именно "Овод", что он не пытался лицемерно клясться в любви к пролетариату и не боялся высказывать мысли, которые могли обратиться против него.