Леонид Словин - Такая работа. Задержать на рассвете
— Новое помещение, вы знаете сами, тысячи хлопот: крючки, гвозди, петли…
— Стекла, занавески, карнизы, — кивал Шубин, пряча лицо.
«В доме, где живет Ветланина, тоже должен быть больной, состоящий на учете в диспансере, — думал он. — И Сочнева должна посещать его соседей, расспрашивать их… И таким образом она может собирать сведения о своих будущих жертвах. Как это писал Налегин? Котибы?»
— А натирание полов? — продолжала главврач. — Впрочем, я, наверное, надоела со своими заботами?
— Что вы! Я вас хорошо понимаю… Дайте мне с собой карточку этого больного. Мы вернем. И давайте найдем еще одного человека. Его, видимо, тоже обследовала Сочнева.
Через час после визита Шубина в диспансер портрет Сочневой направили по фототелеграфу в Москву на опознание, и в отделе уголовного розыска впервые за долгое время наступила тишина.
Сочнева — полная бойкая блондинка лет тридцати пяти, с малоподвижным мучнисто-белым лицом и круглыми плутоватыми глазами — была уже взята под наблюдение оперативной группой из трех работников. На восемь часов утра следующего дня Данилов назначил оперативное совещание.
После обеда Гаршин приказал уйти отдыхать тем, кого он поднял ночью в связи с операцией на улице Софьи Ковалевской и кто проработал все воскресенье.
Один из первых ушел из отдела Шубин.
Когда он вернулся из диспансера, его все поздравляли, Ферчук даже предлагал качать.
— Хорошо сделано, — похвалил Шубина Гаршин, — грамотно.
«Других слов у него не нашлось», — заметил про себя капитан.
Данилов приветствовал его громко и радостно:
— Вот так надо работать! Вот так! — и, как всегда это у него получалось, похвала одному работнику прозвучала укором для всех остальных. Но на этот раз никто не обиделся, даже не обратил внимания. Все улыбались и поздравляли друг друга с победой. Она и в самом деле была общей, потому что каждое раскрытие крупного преступления было и будет не результатом труда талантливого одиночки, а делом всех, кто с первого и до последнего дня наилучшим образом выполняет всю черновую, порой дьявольски неинтересную работу.
И Шубин это признавал, может быть, больше всех, говорил, что заслуга тут не его одного, а всего крепкого, дружного коллектива отдела уголовного розыска, каждого, кто работал над раскрытием преступлений. Но при этих словах на его лице появлялась все та же исполненная особого, скрытого, обидного для других смысла торжествующая улыбка, с которой он так и не мог весь день справиться.
Одно омрачало настроение Шубина — воспоминание о человеке с хозяйственной сумкой, наполненной батонами. Этот жилистый, небольшого роста человек был связан с Сочневой — Шубин понял это сразу, еще в диспансере, в ту же минуту, когда увидел в личном деле медсестры ее домашний адрес.
«Может, рассказать, ознакомить всех с его приметами? — подумал он. — Но тогда скажут: «Почему так долго молчал?» A-а… Ладно. Не надо портить людям праздник. Победителей не судят! Как только арестуют Сочневу, наверняка она сама его назовет!»
Налегин собрался домой вместе со всеми. Он тоже переживал минуты спокойной радости за все отделение, за Гаршина, за уголовный розыск, хотя к этому чувству примешивалась и досада оттого, что он не сумел найти верное решение, сразу выдвинул слишком прямолинейную версию. Уже уходя, он последний раз взглянул на забытую Шубиным историю болезни, привезенную из диспансера.
На серых, с давно уже обтрепавшимися краями шершавых листах бумаги выцветшими фиолетовыми чернилами с самого начала заглавными буквами был дан ответ на задачу, которая показалась такой трудноразрешимой вначале и такой несложной теперь. Налегин раскрыл акт обследования и прочел вслух подпись:
— Сочнева.
Сотрудники угрозыска никак не могли нащупать прямой связи между кражами в квартире актрисы и писателя, а между тем такая связь была. И надо было брать исходным пунктом не самих Шатько и Ветланину, а их соседей. В обоих домах жили люди, состоявшие на учете в психоневрологическом диспансере, на участке Сочневой.
Наблюдая за течением тяжелой, трудноизлечимой болезни одного и другого, Сочнева регулярно навещала дома, в которых жили Ветланина и Шатько, наблюдала, интересовалась подробностями жизни жильцов, расспрашивала соседей, делала выводы. И старая домработница Ветланиной, и жена Шатько, и их ближайшие соседи привыкли к визитам словоохотливой медсестры и не находили в ее любопытстве ничего странного…
Да, нехитрая схема: больные — медсестра. И не надо сложных версий, проверки Монахова, Ряхина…
Как говорится: «Хочешь писать как Пушкин, — пиши просто!»
Глава 12. Закон парных случаев
— Разрешите? — дверь в кабинет тихо приотворилась.
На пороге стоял мальчуган лет пятнадцати, со светлой шевелюрой, давно не знавшей ни ножниц, ни гребенки, и ясными серыми глазами злостного нарушителя школьной дисциплины. Он удивленно глядел на Налегина.
— Не узнаете? Я Веренич Алька, — изрядно потрепанные джинсы Веренича были неловко, на две складки отглажены, а воротник рубашки сверкал белизной. — Шофер еще на нас с заводной ручкой… На улице… Зимой…
— Веренич… Веренич… — «Это когда Ряхина я упустил!» — Здравствуй! Заходи.
— Спасибо, — Веренич, заметно смущаясь, прошел к столу и сел, — я уже как-то заходил к вам.
За окном слышались по-весеннему громкие голоса — там милиционеры, сбросив кителя, размечали площадку для соревнований по волейболу.
— Хорошо, спасибо, — сказал Веренич. — Я ненадолго. Нужно посоветоваться.
Веренич нащупал пальцами пуговицу на рукаве и принялся вертеть ее.
— Как вы думаете, можно помочь одной старушке найти сына, если они больше десяти лет не виделись?
Что-то подобное Налегин предполагал: женщина могла спросить о розыске неплательщика алиментов, мальчики — об отце или дяде.
— Попытаться можно. Сначала нужно ее подробно расспросить, в каком городе раньше жили, где он работал. Нужна и фотокарточка. Найти вообще-то можно.
— Фотокарточка, наверное, у нее есть…
Глаза у мальчишки горели. Воображение его уже рисовало радостную встречу матери и сына, и он, Алька, был участником и виновником торжества.
— Как ее фамилия?
— Кокурина.
— Кокурина?! Откуда ты ее знаешь?
— Один знакомый попросил меня передать ей деньги…
Пуговица, наконец, отлетела и поскакала по паркету, но Алька не обратил на это внимания, так же как и Налегин, который потянулся к телефону и, набрав три цифры, сказал:
— Зайдите, пожалуйста, ко мне, Константин Николаевич. Разговор интересный. Послушай, Алька, ты сейчас расскажешь нам все по порядку, — попросил Налегин. — Важно, чтобы ничего не пропустил.
Гаршин не заставил себя ждать. Он неслышно появился на пороге, окинул комнату внимательным взглядом живых, близко поставленных глаз, подобрал белую пуговицу, отдал ее Альке и уселся на диване, в самом углу, уютно прижавшись к круглому валику.
Веренич помялся. Ему не хотелось рассказывать про свой зимний поход с ребятами на товарную станцию за апельсинами.
— Я с ним познакомился в тот же день, что и с вами, на станции.
Товарная станция была большой. Пространство, где скрещивались и расходились во многих направлениях рельсы, было уставлено вагонами, платформами, цистернами, жилыми домиками на колесах, подъемными кранами; здесь все свистело, шипело, лязгало, скрежетало, орало хриплыми металлическими голосами динамиков. В этом лабиринте рельсов и вагонов их атаман Колька разбирался прекрасно. Он провел всю ватагу по каким-то боковым, заснеженным путям, осмотрелся, бросил небрежно:
— Здесь нет, подадимся к восьмым шатрам!
И юркнул, следуя малоприметной тропинкой, под состав.
Восьмые шатры оказались самыми обычными деревянными складами. Вдоль их дверей стояли белые, удивительно чистые среди царства тусклой железнодорожной охры и пятнистого, припорошенного угольной пылью снега вагоны-ледники.
Тишина и безлюдье, царившие у складов, наводили на Альку страх. Будто по волшебству исчезли куда-то все люди, которые, казалось, только что убирали с путей снег, прокладывали тропинки, чистили и мыли вагоны, пересчитывали хранящиеся здесь богатства. Но ведь так же таинственно и внезапно они могли объявиться вновь. А может быть, они никуда и не уходили, а просто наблюдали из-за тяжелых складских дверей?
Колька подбежал к одному из ледников, вскочил на стремянку и, сорвав пломбу, сильным рывком отбросил задвижку. Дверь, повизгивая роликами, словно сама собой отъехала в сторону и открыла ряды аккуратных небольших ящиков. Колька мгновенно схватил верхний ящик — у самой двери ряды были пониже — и сбросил его на землю.
