Борис Акунин - Чёрный город
Что за жалкий «Клинок»! Будто не из стали, а из размокшего картона.
«Иней» тоже вышел невеселый, под стать настроению:
«Адекватно могут себя оценивать лишь люди средних моральных качеств. Хороший человек не считает себя хорошим, потому что строг к себе и никогда не бывает собою доволен. Но и плохой человек не знает, что он плохой. Потому что у него точка отсчета идет от своего «пупа»: что для него самого хорошо, то и прекрасно, а стало быть, все его поступки безупречны, поскольку плохой человек всегда руководствуется шкурным интересом и никакого ущерба себе никогда не нанесет».
Хотелось написать что-нибудь утешительное, чтобы выйти из самоедского расположения духа, а вместо этого получилось морализаторство с нарциссическим уклоном: все плохие, один я хороший, только очень уж к себе, бедняжке, строг. Эраст Петрович скомкал листок и выкинул.
Может быть, это и есть старость? Подкралась откуда не ждешь. Не физическое увядание, не интеллектуальный упадок, а просто иссякает жизненная энергия. Сталкиваешься с препятствием — и не возникает, как прежде, желания прыгнуть выше, чтобы перескочить через барьер. Хочется сесть, опустить руки и опечалиться несправедливостью мира.
Об этом — о коварстве старости — Эраст Петрович и размышлял, сидя лицом к лицу с чертовски интересной дамой, которая взирала на него с приязнью и благодарностью, но безо всякого женского интереса. Это не улучшало настроения. Можно было бы придумать милосердное для самолюбия объяснение. Восточные вдовы отрешаются от всего чувственного. В Индии они вообще бросаются в погребальный костер вслед за покойным супругом. Но госпожа Валидбекова была не очень-то похожа на робкую газель.
«Я просто старею. Красивые женщины уже не смотрят на меня, как бывало…»
Он украдкой метнул взгляд в висевшее на стене зеркало.
Так и есть: щеголеватый перестарок с дурацкой бритой башкой, которая от проросшей щетины будто покрыта инеем. Еще и гвоздику в петлицу присобачил, идиот».
Будто бы в рассеянности Фандорин выдернул цветок, уронил на скатерть.
«Черт, что это за искорки у нее в глазах? Заметила, как я посмотрелся в зеркало?»
— П-прошу извинить. — Он слегка отодвинул тарелку с нетронутым паштетом. — Я понимаю, что вам хочется исполнить долг б-благодарности. Будем считать, что ритуал состоялся. Надобно идти. Дела.
* * *После воскрешения Эраст Петрович успел побывать в номере всего дважды, оба раза коротко. Портье и швейцары смотрели на восставшего из мертвых с любопытством, но в разговоры вступать не пытались. Однако на сей раз, когда Фандорин после грустного ужина с прекрасной дамой вернулся в гостиницу, его появление вызвало за стойкой небольшой переполох.
Портье бросился навстречу, вручил с поклоном два конверта. А потом — явно неспроста — кинулся обратно и, прикрыв рот ладонью, стал разговаривать с кем-то по телефону.
Первую записку Фандорин прочитал на лестнице.
«Эраст Петрович! Случилось непаправимое! Нужно погаварить!».
С орфографией у Симона было неважно, в свое время недоучился.
«Какая-нибудь очередная катастрофа на киносъемке. Пустое».
Второй конверт был с габсбургским орлом, а внутри, на красивой картонке, очень учтивое приглашение от консула Люста для неотложного разговора.
«Должно быть, хочет выяснить судьбу австрийскоподданного Кауница. Интересно, откуда Люсту известно, что я могу это знать?»
Ребус требовал разгадки, но времени на нее не хватило. Через десять минут после того, как Фандорин вошел в номер и сменил сюртук на бархатную домашнюю куртку, дверь без стука распахнулась.
На пороге стояла Клара. Бледная, с растрепанными волосами, со шляпой в руке.
— Мне сказали, что вы вернулись! — вскричала она и немедленно разрыдалась. — Я была у вас уже трижды, но не заставала!
«Вот кому телефонировал портье. Это раз. Шляпка в руке означает, что Клара сняла ее за дверью, а волосы растрепала нарочно. Это два. О Боже, сейчас кинется на шею, и избежать этого нельзя…»
Но жена сделала всего два шажка и замерла.
— Вы живы, какое счастье! — всхлипнула она.
— Жив, да, — кисло сказал он. — Счастье…
— Но я-то думала, что вы погибли! — воскликнула Клара, заламывая руки. — Конечно, я недолго держала траур, я виновата! Да-да, я бесконечно виновата! Казните меня, вините, презирайте! Моя поспешность ужасна! Я повела себя, как Гертруда! «О, женщина, неверность — твое имя! И башмаков еще не износив…». Я чудовище, я исчадие ада! Вы вправе презирать меня и ненавидеть! Мне больно и стыдно! И я представляю, как больно должно быть вам!
Случилось непоправимое? Вспомнив записку Симона, Эраст Петрович встрепенулся, но еще не смел поверить в такую удачу.
— Вы мне… изменили? — осторожно осведомился он.
— И вы улыбаетесь? — недоверчиво пролепетала Клара.
Эраст Петрович поскорее сдвинул брови, придал лицу приличествующее случаю выражение сдержанной скорби. В глазах жены сверкнули огоньки неподдельного интереса.
— Как это… прекрасно! Непроизвольная улыбка в трагическую минуту!
«Теперь использует этот прием в кадре. Зрители будут рыдать».
— Успокойтесь, не плачьте, — сказал он. — Вы ни в чем не виноваты. В свое время мы обещали друг другу быть ч-честными, и вы исполнили это условие. У меня не было поводов упрекнуть вас в неверности. Вдова — это не жена. Я… рад, что вы полюбили и любимы.
Последняя фраза была произнесена совершенно искренне.
— Вы даже не спрашиваете, кто это?
По-видимому, Клара была задета. Настроилась на душераздирающую сцену, а всё так легко устроилось.
— Мсье Леон Арт, разумеется, — пожал плечами Фандорин.
Но актрисе хотелось драмы.
— Боже, вы обрили голову… — Голос Клары задрожал. — Это разрывает мне сердце! Вы всегда так следили за прической, а теперь вам стало всё равно… Как мне горько, что у нас заканчивается вот так… Никто не виноват, что из нас не получилось пары. Мы слишком разные. Как лед и пламень! А с ним… — Ее лицо просветлело, и это, кажется, не было игрой. — С ним мы говорим на одном языке! Даже слов не нужно… Ах, зачем я это говорю? Это жестоко, я убиваю вас!
— Ничего, я выживу, — неделикатно уверил ее Эраст Петрович.
Клара вытерла слезы.
— У вас железная выдержка, я всегда это знала… Но в глубине души вы страдаете, это видно по глазам…
— Мне будет легче п-пережить удар вдали от вас. Расстанемся прямо сейчас. Слава богу, нам не нужно оформлять развод. Сообщите адрес, и я распоряжусь переправить ваши вещи из Сверчкова переулка… Или сам съеду оттуда. Это как вам будет угодно.
— У вас холодное сердце, — с горечью молвила она. — Вот почему из нашего брака ничего не вышло.
Вдруг стало ее жалко. Теперь, когда оковы пали, Фандорин увидел эту женщину такой, какова она на самом деле. Не через золотистую пыльцу влюбленности, не через темные очки неприязни, а беспристрастно и почти безэмоционально.
Актриса, до кончиков ногтей. А значит, своего рода инвалидка, не умеющая отличать игру от жизни, подлинные чувства от настоящих. Дай ей бог обрести счастье с длинноносым гением кинематографа. По крайней мере у них есть нечто общее — любовь к искусству.
На столике зазвонил телефон. Очень кстати. Тягостную сцену пора было заканчивать.
— Хелло? — сказал Эраст Петрович в трубку как можно деловитей.
Неважно, кто это. Звонком можно воспользоваться как предлогом, чтобы немедленно уйти — якобы по срочному делу.
Не вышло. Главные испытания, похоже, были еще впереди.
— Господин Фандорин! — истерически закричала трубка. — Это портье Катечкин! К вам поднимается мсье Арт! Он не в себе! Запритесь! Я соберу всех швейцаров и приду вам на выручку!
— Не стоило б-беспокоиться…
Эраст Петрович обернулся к двери, и та буквально через секунду открылась от бешеного толчка.
Очевидно, теперь все будут врываться ко мне без стука, обреченно подумал Фандорин — и подобрался. В руке у режиссера был «браунинг».
— Виноват один лишь я! — закричал молодой человек. Его длинные черные волосы разметались по плечам, глаза сверкали, чело было бледным. — Я давно люблю Клару! Я воспользовался ее минутной слабостью! Убейте меня, но не трогайте ее!
Леон Арт протянул пистолет рукояткой вперед.
«Красивый юноша. И ведет себя прелестно».
Сказать, что всё в порядке и волноваться не из-за чего, Эраст Петрович не успел. Клара его опередила.
— Нет! Лучше убей меня!
В экстатическом восторге она закрыла возлюбленного телом. Клара никогда не обращалась к мужу на «ты», но так звучало возвышенней. Собственно, ей уже было известно, что никто никого убивать не собирается, но разве актриса способна удержаться от участия в столь фактурной сцене?
