Сергей Горяинов - Золото тофаларов
— Я сказал — поосторожней с ним! — спокойно сказал он своим обычным голосом. — Старикашка хоть и на пенсии, но связи у него остались приличные.
— Он намекнул, что может нам пригодиться.
— Как бы мы им не пригодились, — процедил сквозь зубы Уколкин.
— Кому это — им?
— ГРУ. Вартанов в ГРУ лет тридцать работал. А может, и сейчас еще… консультирует.
— Да? Черт с ним! Меня больше волнует, что завтра произойдет.
— А меня — то, что не должно произойти, — загадочно сказал Уколкин, задумчиво глядя на дверь, за которой исчез старый полковник.
Глава 25
НАДЕЖДЫ УТОПАЮЩИХ
Конференция руководства синдиката, состоявшаяся на следующий день после поминок, закончилась полным нашим провалом. Люди Гордона времени даром не теряли — не только сибиряки, но и представители европейского филиала оказались запуганы до печенок. Все рассуждения Кедрова по поводу рациональной реорганизации добычи и сбыта встречались угрюмым молчанием — они были явно неубедительны на фоне прямых угроз физического воздействия со стороны Гордона. Все прекрасно понимали, что это не пустые слова — проклятый Аркадий располагал широкими возможностями для осуществления своих диктаторских претензий.
На наше предложение выплатить компенсацию этот гад ответил только своим замогильным смехом, а его адъютант Кучера, такой же мерзкий тип, как и хозяин, сделал в нашу сторону похабный жест. В этом самом Кучере я не без содрогания узнал того бородача в растянутом свитере, принимавшего трогательное участие в моем аресте в Тофаларии и во всех последующих событиях, вплоть до последнего боя в Гутарах. Именно он на моих глазах застрелил Гольцева и именно эту рожу я видел последний раз через прицел автомата. Теперь, правда, он был без бороды. Я твердо помнил, что не промахнулся тогда — должна быть моя отметина на шкуре этого подонка. По тому выражению, которое принимало его лицо, когда его взгляд пересекался с моим, нетрудно было сообразить, что он меня тоже узнал и теперь страстно желает обеспечить мое будущее совершенно недвусмысленным образом.
Полное крушение наших надежд на мирное развитие событий последовало после заявления Гордона о том, что Архангельск он тоже считает зоной своих жизненных интересов и требует, чтобы мы убрались и оттуда. Про проект «Мираж» он, слава Богу, ничего еще не пронюхал, но, к нашему глубокому изумлению, уже успел провести переговоры с архангельскими группировками, а эти гиены были сильно настроены против нас после грубоватой работы Абашидзе. Да, Гордона мы явно недооценили — определенными способностями к стратегическому комбинированию он, бесспорно, обладал.
В подавленном настроении мы покинули гостиницу и вернулись в квартиру Саманова на Новослободской. Надо было подвести итоги.
Я испытывал довольно противоречивые чувства. С одной стороны, мне очень хотелось плюнуть на все и смыться в Финляндию к Соколову и вспоминать потом Саманова и иже с ним как кошмарный сон. Но Гордон, а особенно Кучера, пробудил во мне яркие картины нашей бирюсинской эскапады, а вместе с ними и неприятное чувство вины. Нет, я никогда не считал, что подставил свою команду и стал причиной гибели этих ребят — я ведь тогда сам не понимал до конца, в какое дело мы влезли, все прояснилось слишком поздно. Но какие бы я ни искал оправдания, а все же совесть тревожила меня постоянно, и теперь, когда я узнал Кучеру, а он — меня, я не мог отвязаться от мысли, что пришло время платить долги.
— Что же делать? Что же делать? — бормотал Станислав, бегая по комнате и нервно ломая руки.
— Паслушай, дарагой! Сядь, пожалуйста, скорее, а! В глазах уже рябит! — не выдержал наконец Абашидзе.
Большими глотками он осушил стакан «Кахети». Крепкие напитки Жора не любил и потреблял в количестве мизерном. Зато у него никогда не переводился запас грузинских вин, действительно превосходных. Раз в месяц специальный курьер доставлял в Москву несколько солидных емкостей с дарами солнечной Алазани. Абашидзе был большой дока во всем, что касалось виноделия. Его семья владела огромными виноградниками недалеко от Мцхеты и занималась этим промыслом уже несколько поколений. Под Жориным руководством я постепенно вошел во вкус и научился неплохо разбираться в тонких оттенках этого замечательного продукта.
«Грузинские» вина московского завода Абашидзе считал форменным издевательством над самим понятием «вино». Как-то в самом начале нашего знакомства я, желая сделать Жоре приятное, купил бутылку марочного «Цинандали», этикетка которого вся светилась от многочисленных медалей. Разлив в стаканы светлое, зеленовато-соломенного цвета вино, я любезным жестом пригласил Абашидзе к возлиянию. Он взял стакан, но по его лицу было заметно, что делает он это только из вежливости и с большим усилием над собой. Сделав маленький глоток, он тут же поставил стакан на стол.
— Морской вода, а? — сказал он, тыкая пальцем в сторону медалированной бутылки. — Садызм, да? Мазахызм, да?
Я было обиделся, но Жора характерным жестом успокоил: «Не надо волноваться, а?» Один из его парней поставил на стол пару огромных бутылей с вином темного, почти коньячного цвета.
— «Кахэти», — сказал Жора, любовно поглаживая пузатый сосуд. — Михаил Юрьевич очень ценил!
— Юрьевич?
— Лермонтов, дарагой, Лермонтов! Когда «Мцыри» писал — «Кахэти» пил, когда «Бэла» писал — «Кахэти» пил! — обнаружил Абашидзе знакомство с историей изящной литературы.
Уж не знаю, что там пил Лермонтов, когда писал, но это вино было поистине изумительным. Медленными, смакующими глотками Абашидзе вытянул стакан и в полной прострации, подняв масленые глазки к потолку, тягуче прошептал:
— Как харашо!
Сейчас Жора лучше всех сохранял душевное равновесие и, смакуя богатый букет «Кахети», весело заключил:
— Стрелять будем, воевать будем!
— Да, да… — уныло произнес Уколкин, выстукивая пальцами на столе незатейливую мелодию. — Сейчас это модным становится — «стрелять-воевать». Раньше как-то все больше мозгами работали, а теперь — пулей. Тебе-то что? Заляжешь где-нибудь на Эльбрусе…
— Испугался, да? — ухмыльнулся Жора. — Кого боишься? Шакала боишься, а?
— А сам не боишься? Ты его не знаешь так, как я. Ну-ка, плесни своей кислятины! — кивнул Уколкин на бутыль.
— Ай! — обиделся Абашидзе. — Лермонтов пил, Руставели пил!
— У Руставели две шкуры было, — подал Уколкин странное замечание. — А у меня одна, она же и последняя.
Тезис о двоешкурности Руставели показался мне занятным, но только я собрался задать Уколкину вопрос по этому поводу, как Кедров, вышедший наконец из истеричного состояния, вернул беседу в деловое русло:
— Архангельск упускать нельзя! Иначе нам конец!
— Гордон, похоже, договорился с местными. За Лыма у них к нам счет. Драться придется на два фронта, а людей мало и денег теперь почти нет, — сформулировал я главные возражения.
Все удрученно замолчали.
— Обидно! — наконец прервал паузу Станислав. — Так все хорошо шло — и на тебе! И что это старика угораздило хлопнуться в такой неподходящий момент?
— Этот момент всегда неподходящий, — резонно заметил Уколкин. — Сергей прав — денег мало. На два фронта никак не потянем. Надо бы поодиночке. Только вот как?
В этот миг ко мне пришла блестящая мысль.
— Организацию надо сдать! — сказал я с ноткой восхищения перед собственной гениальностью.
— Как это «сдать»? — в один голос спросили Уколкин и Кедров.
— Очень просто — заложить со всеми потрохами. Детально. Пусть органы с Гордоном повозятся.
— Видали мальчика? — возмутился Уколкин. — Да Аркадий на первом же допросе все распишет как по нотам. Ты, значит, в Венесуэлу, Жорик на Эльбрус, а мы со Стасом на нары? Замечательно придумал!
— Почему Эльбрус, а? — завелся Абашидзе. — Эльбрус, понимаешь, Эльбрус! Кислятиной назвал…
— Ну, на Казбек, какая разница! Я вам не Руставели, чтобы за всех на парашу садиться! — опять ни к селу ни к городу помянул Уколкин гордость грузинской поэзии. И дался же ему этот Руставели.
— Постой, постой! — остановил Кедров гневные восклицания Уколкина. — Тут есть рациональное зерно…
Уколкин сразу замолчал, внимательно уставился на Станислава. Кедров был человеком способным, и к его словам следовало внимательно прислушаться. Способности его имели любопытное свойство — для их активизации всегда был нужен внешний импульс. Я уже давно обратил внимание на то, что Станислав никогда не выдвигал собственных проектов, можно сказать, он был начисто лишен инициативы. Но как исполнитель он был, конечно, вне конкуренции. Любая, даже весьма скромная идея, поданная Самановым или мной, быстро превращалась Кедровым в отточенный, продуманный до мельчайших подробностей план, причем план разветвленный, с альтернативными вариантами, учитывающий возможные стратегии противников и конкурентов.
