Владимир Рекшан - Смерть в Париже
У меня свое время, но их слишком много. Они меня и в медленном времени забодают. А тратить пули женского рода на османов нельзя и несправедливо.
— У нас же пьяная драка, парни! — говорю я. — У нас ведь драка, а не убийство.
Они не понимают и не отвечают. Напоследок я успеваю ударить пыром по мячу под пижамой. Начинаю уносить ноги. Мое время позволяет успеть в комнату-курильню. Там Василий Илларионович сидит на ковре скрестив ноги и хлопает себя по бокам. У Ларисы на голове чуть сбились белые кудряшки, но она еще держится, выгибает спину, блестит коленками.
— Саша! — говорит крестьянин. — Ты не знаешь, где мой бумажник?
— Знаю, — отвечаю. — Уходим быстро и уверенно.
Лариса слезает с диванчика, держит туфельки в руках.
— Где-где, — злюсь, — в Анкаре! Валим отсюда, а то и мы там окажемся.
Парижской женщины нет.
Василий Илларионович тяжело поднимается.
— Ларисочка, — говорит он.
— А паспорт, Вася? — спрашивает она.
— Паспорт в чемодане. А что делать с жакетом?
Я выталкиваю их в дверь, ведущую во дворик.
Они успевают выйти. А я успеваю заметить, как красные фески футболистов пузатого врываются в курильню. Захлопываю дверь за собой. Мрак декабрьской ночи. Вижу в ночи помоечные бачки. Волоку их один за другим к дверям. Это ненадолго.
— Дуйте через кофейню на улицу! — кричу соотечественникам.
На втором этаже по периметру дворика зажигаются окна. Дверь трещит. Окно надо мной распахивается, и в нем появляется круглая усатая рожа.
— Шах-марах-барых-бултых! — рычит турок из окна.
В его руках цветочный горшок с растением. Рододендрон ли, пальма ли карликовая, фикус ли альпийский — в комнатных растениях я не разбираюсь. Пальцы турка отпускают горшок, и растение начинает медленно-медленно лететь в мое темечко. И даже в своем времени я не успеваю увернуться. Только вспышка в мозгу — и все.
Открываю глаза и вижу. Нет, не турки склонились надо мной и не на пьяном я Монмартре. Бровастое лицо крестьянина и моложавое лицо блондинки.
— Очнулся, — говорит Василий Илларионович.
— Бедненький, — говорит Лариса и гладит меня по темечку, на котором выросла шишка.
— Где я? — задаю вопрос из какого-то фильма.
— Ты в гостинице, Сашенька, — отвечает блондинка. — Тебе надо куда-нибудь позвонить?
— Не надо. Завтра, — говорю. — А турки?
— Я с этих турок шапки-то посрывал! — говорит Василий Илларионович. — А девушка где? Валери? И мой бумажник?
— Они ушли вместе, думаю.
— Вы знаете, где она живет? Или телефон? — спрашивает Лариса. — Может, как-то получится узнать и вернуть.
— Я с ней познакомился за десять минут до вас, — отвечаю. — Бесполезный номер.
— Плевать на деньги, — отмахивается Василий Илларионович. — Полторы тысячи франков. Жаль, но плевать. Главное — живые.
— Бедненький, — повторяет блондинка.
— Ты, Ларисочка, за ним пригляди, — говорит Василий Илларионович. — А я пойду к себе. Надо поспать чуток.
— В десять часов уезжаем в Версаль! — напоминает Лариса.
Я лежу посреди широкой кровати, а они сидят возле меня. Крестьянин поднимается и уходит. Комната квадратная, из тех, какие бывают в дешевых гостиницах. Но я не успеваю разглядеть ее. Лариса выключает лампу и начинает приглядывать за мной. И я приглядываю за ней. Последние несколько часов и перипетии ночи подготовили близость. И она, подготовленная, удалась. Лобки стучали, как клапаны в испорченном двигателе. Но лучше стук лобков, чем цветочным горшком по темечку. Хотя, в конечном счете, и то и другое хорошо.
Старик-Вольтер возник из пространства и сказал, посмеиваясь своими бледными кривыми губами:
— Сынок, значение каждого слова бесконечно. Его можно понимать, снимая слой за слоем. Если ты станешь плясать на поверхности, то так и будет продолжаться без конца. Если я говорю: «Выпей, сынок», то это не значит, что следует пить виски без меры и драться с османами. У слова «выпей» девятьсот девяносто девять смыслов. Неужели, сынок, жизнь тебя еще не научила?
Лариса целует мое плечо и постанывает от свершившегося удовлетворения. У нее свои интересы, и я не вмешиваюсь.
— Выходит, что не научила, — отвечаю Учителю. — Но есть ли в слове еще один, тысячный, смысл?
Часть вторая
5
Куда мне было еще идти, как не к Беранже! Я и пошел, поплутал по улочкам, нашел, сел напротив, закурил — чуть не вытошнило после первой же затяжки: организм вспомнил вчерашний виски, — выбросил сигарету, зарекаясь не слушать впредь Учителя, пока тысячный смысл его советов не станет очевидным, посидел еще, пытаясь размышлять, не получилось, поднялся, прошелся по скверу, ежась в плаще, поглядывая хмуро по сторонам, увидел нищего с булкой в руке. Люди шли по улице мимо. Крестьяне сейчас уже, поди, въезжали в Версаль. «Рыбка плавает в томате, — вспомнилось. — Ей в томате хорошо! Ну а я, такая матерь, места в жизни не нашел».
В томате или в Париже — еще неизвестно, где лучше.
Я поднялся и вышел из сквера. Следовало занять себя до вечера, то есть пооколачиваться еще возле дома, в котором живет еще не покойник Гусаков и его подруга. Габрилович Габриловичем. Это другая песня…
Прошелся по улице от одного перекрестка до другого, несколько затормозив возле нужного дома и задрав подбородок в надежде что-нибудь увидеть в окне. Там, как и вчера, трепыхалась занавеска. Толку от занавески, конечно, мало, однако и по ней, и по отсутствию полиции возле дома можно определить — мсье Гусаков целехонек. Даже невредим скорее всего. А его женщина… Мне понравилось ее лицо. Такие бывают у умных, обиженных жизнью женщин довольно-таки средних лет. Будь я женщина — имел бы такое же.
Вернувшись от перекрестка, я зашел в кафе напротив дома, в котором сидел вчера с первой рюмкой.
Официант-Боярский узнал меня.
— «Блэк лэбел»? — спросил, чуть заметно улыбаясь в усы.
От его предложения мне стало дурно.
— Ноу, — замотал головой. — Ан кафэ.
«Плохо, что начинают узнавать. У него, правда, профессия такая».
Я сделал глоток и провел ладонью по подбородку. Утром на скорую руку я побрился Ларисиной бритвой. Она ею ноги и подмышки, наверное, бреет. Да, ноги и подмышки у нее неволосатые. Но бритва оказалась тупая, и кожу саднило.
Думать мне следовало не о волосяном покрове и способах борьбы с ним, а о том, как убираться из этого замечательного города. Просто моя встреча с Парижем произошла не в лучшую пору. Когда-то давно Рекшан съездил в Париж на соревнования юниоров и мы смотрели на него как на героя. Юнцы были — вот и смотрели. Он там, то есть здесь, оказался в расцвете рок-н-ролла и хиппизма, пел с молодыми французами «мишел май бел» в шестьдесят восьмом году, а после в Питере говорил о том, какой Че Гевара герой, а Герберт Маркузе какой правильный «левый»… Теперь я и сам герой, а Рекшан хоть и молодится, но волосы на башке поредели, да и мешки под глазами…
Воротца напротив кафе отворились, и я увидел (а мне было удобно наблюдать за домом, сидя за столиком возле окна), как из них появился мсье Гусаков в парадной одежде — длинном кофейного цвета пальто и белом шарфе, торчащем из-под воротника. За ним показалась обиженная женщина. Теперь она смеялась. Короткое в серо-черную крапинку пальто с чем-то меховым на плечах. А туфельки, а высокие каблуки, а черные чулочки!
По их довольному и самодостаточному виду нельзя и заподозрить о тех проблемах, которые уже роились вокруг этой сладкой парочки.
Нет, мне не нужно оценивать их. Мне валить надо!
Они стояли на краю тротуара и ждали. Где-то минута прошла. Серо-стальной «мерседес» мягко притормозил возле дома, и соотечественники, нырнув в машину, скрылись за темными стеклами.
Тачка укатила, и я поднялся из-за столика. Положил на тарелочку двенадцать франков.
На улице моросило. Пошел куда глаза глядят, поскольку времени до вечера хватало, а меня будут ждать на «Маргарите» вечером или даже ночью.
Глаза мои глядели на площадь Бастилии! Странно, куда бы я ни шел — все равно оказываюсь на этой замечательной площади с высокой колонной посередине и с золотым крылатым юношей на макушке колонны.
«Надеюсь, меня не захомутают ажаны по старой памяти», — усмехаюсь я и перехожу улицу перед площадью.
Над каналом одинокий Папа Ноэль зазывает покататься на электрических машинах.
Неожиданно для самого себя я купил три жетона и сел за руль тесной для взрослого тела кабинки. Кроме меня и Ноэля, который плясал чуть в стороне от аттракциона, никто не развлекался среди бела дня. Я нажимал на педали и крутил руль, ввинчиваясь в крутые повороты и тараня стоящие по бортам электрокары… Так мы однажды летели на бэтээре с отказавшими тормозами, обоссавшись от страха, и Женя, сержант-водила по кличке Жак, чудом затормозил перед обрывом, мастерски вписавшись в кучу щебня…
