Андрей Троицкий - Кукловод
– Так что ж раньше платком не махнула? Мы бы не торчали там целый час.
– Мужик тот мне сказал: сиди тихо. Позовешь кого, сука старая, вернусь, с живой спущу шкуру. А внуку голову сниму.
Акимов только рукой махнул. Он подошел к сгоревшему «газику», над которым еще клубился серый едкий дымок. Заглянул внутрь. Трупа в салоне нет. Акимов плюнул на землю. Пнул сапогом автомобильный остов.
– Мать твою через семь гробов с присвистом.
В полдень все собрались в доме старухи. Галим пришел позже всех. Он дважды обошел вокруг дома, за которым скрылся Назаров, затем пошел в степь, плутал по окрестностям села больше часа.
– Назаров ушел на лошади, – сказал Галим. – На той самой лошади. Я шел по его следу километра полтора. Его след пересекся со следом лошади. Дальше человеческих следов не было. Что будем делать?
Решили погоню за Назаровым не устраивать, он хорошо знает все места, где можно схорониться. И вообще, мог уйти в любом направлении. Пообедали вареной картошкой и консервированной колбасой, запили неудачу бутылкой водки.
За обедом никто не проронил ни слова. Каширин низко наклонил голову над тарелкой, заталкивал в себя пищу. Его мутило. Только Рогожкин, успевший сбегать к Величко и вернуться обратно, немного разрядил обстановку.
– На Величко налетела целая свора диких псов, – рассказывал он. – Что ему оставалось? Только стрелять.
Акимов облизал ложку и вытер ее полой рубахи.
– Нашелся адвокат, – сказал он. – Кстати, никто Величко не обвиняет. Стрелял, значит, так надо. Мне бы себя самого лучше винить. И нечего размазывать сопли по тарелке.
– Вот именно: если стрелял, так надо, – поддержал Рогожкин.
– Как все хорошо начиналось, – вздохнул Акимов. – Этот сукин сын был у меня на мушке. И вот мы имеем то, что имеем.
– Решил возвращаться? – спросил Галим.
– Нет уж, – ответил Акимов. – Слишком далеко заехали, чтобы поворачивать оглобли.
* * *С похоронами останков деда Степана тянуть было нельзя. За ночь их могли сожрать дикие собаки, уцелевшие от пуль Величко. На окраине села, за правлением, вырыли две могилы. В одну положили тело убитого Галимом перегонщика скота. Затем настала очередь деда Степана.
Его останки вперемешку с грязью, дерьмом, изодранными лохмотьями собрали с дороги совковой лопатой. Покидал это черно-красное месиво в куль, шитый конскими жилами из конской же шкуры. Куль опустили в могилу, забросали землей. Мужчины обступили могилу.
– Покойся с миром, Степан Матвеевич, – сказал Акимов. – Прими Господи душу раба твоего.
Рогожкин не знал слов, которые положено говорить в торжественных случаях. На похоронах, панихидах или свадьбах. Но ему тоже хотелось вспомнить что-то теплое, хорошее о старике. Но ничего такого в голову не приходило. Однако Рогожкин решил, что он не в праве молчать в такую ответственную минуту. Он решительно шагнул вперед и сказал:
– Да, прибрался наш агроном. Хороший был старик, и дурь у него была хорошая, забористая. Был человек, нет человека.
На этом короткая церемония погребения завершилась. Поминки отложили до лучших времен. Нужно было до наступления сумерек освежевать и разрубить убитых коров. Акимов с Гилимом наточили ножи и топоры. Работу закончили, когда на синем небе появился тонкий серп месяца. На раздачу дармового мяса собралось народонаселение деревни в полном составе.
Поддерживая один другого и волоча за собой тележку на четырех колесах, пришли два полуслепых старика. Таких древних, что покойный агроном в сравнении с ними – почти юноша. Приковылял на костылях одноногий мужчина казах. За ним последовали какие-то старухи в черных платках. Впереди себя старухи везли огромную двухколесную тачку.
Неопределенных лет женщина с усами принесла на руках грудного младенца. Ребенок был некрасивый, с раскосыми глазами, желтушным сухим личиком, приплюснутым носом и огромными отвислыми ушами. Рогожкину хотелось спросить, известно ли матери, кто отец малыша. Случайно не обезьяна? Но Рогожкин так устал, что не хватило сил, выдавить из себя очередную пошлость.
Младенцу, по замыслу матери, как и всякой живой душе, полагалась порция мяса, как на взрослого. Мать ушла в темноту, унося на одном плече коровью ногу. Ребенка, который вдруг разразился пронзительными воплями, зажала под мышкой. К позднему вечеру от двух коров не осталось не то, что костей, даже худые шкуры не растащили по дворам. Люди исчезли, как бестелесные призраки. Поселок погрузился в кромешную темноту.
Сели за стол в опустевшем агрономском доме. Прикончив две бутылки водки, закусив жареным мясом, кинули жребий, кому ночью дежурить. Выпало Каширину. Он, вслух проклиная судьбу, полез по лестнице на чердак, остальные повалились спать внизу. Пока не сморил сон, Акимов решил посоветоваться с Галимом, что делать дальше, где теперь искать Назарова.
– Я не знаю, – Галим задул свечку. – Но есть человек, который может это знать.
– Что за человек?
– Некто Сарым Джабилов. Не слышали о таком?
– Не доводилось.
– Известная личность, – голос Галима сделался тише. – Несколько лет назад о нем писали все газеты. Даже российские. Убийца женщин, известный казахстанский людоед. По разным подсчетам, на нем от сорока до шестидесяти загубленных душ. В начале он ел молодых девушек. Говорил, у них мясо сладкое. Нежнее, чем у годовалого жеребенка.
– Надо же, какой гурман.
– Потом, его вкусы изменились. Стал потреблять в пищу и женщин в возрасте. Джабилова выследил и задержал русский следователь. Но медицинские эксперты казахи признали Джабилова душевно больным. Шизофреником. Он лечился четыре года в психушке. Перебрался сюда, осел. Он родом из этих мест.
Каширин, лежа перед чердачным окном, настороженно прислушивался к разговору внизу. Куда теперь понесет их нелегкая? К каким чертям в гости? При слове «людоед» Каширин вздрогнул, почувствовал, как спина покрывается пупыристой гусиной кожей.
– До сих пор питается человечиной? – спросил Акимов.
– Говорят, теперь он поставил крест на прошлой жизни. Так говорят люди. Джабилов большой авторитет. Образованный человек. Имеет высшее образование, едва кандидатскую не защитил. Помешали… Если кто и знает, где Назаров, так это он. Все угонщики скота платят Джабилову дань, нечто вроде оброка. Он живет в Курыке. Такой поселок, нечто среднее между российским селом и казахским аулом. Там у Джабилова юрта, дом, лошади, жены.
– Это далеко?
– По нашим меркам совсем рядом. Километров семьдесят отсюда. Или сто. Если вам страшно, можно не ездить.
Голос Акимова, не умевшего врать, прозвучал как-то робко, неуверенно.
– Нет, не страшно. Совсем не страшно. Просто как-то непривычно с такими людьми разговаривать. Все-таки людоед…
– Я же говорю, он образованный интеллигентный человек, – возразил Галим.
– А мне интересно на него посмотреть, – встрял Рогожкин.
– Интересно, – передразнил Акимов, – он тобой на завтрак закусит, не подавится. Почему этот интеллигент должен быть с ними откровенен?
– Нужно его заинтересовать. Подарить нечто такое, от чего он не сможет отказаться.
– Деньги?
– Деньги дарить не принято. Нужен хороший подарок. Тут надо подумать. Но не деньги.
– Может, освежеванного Рогожкина ему подарим? – засмеялся Акимов.
Каширин снова ощутил холод страха. Он лежал на спине и слушал чужой разговор. Господи, какой беспросветный мрак, какой ужас впереди. Людоед… Возможно, этот людоед ко всем своим прелестям еще и коммунист. Человек, зараженный идеей всеобщего равенства и братства. Платит взносы, ходит на собрание первичной ячейки. И там, на собраниях, выбирает будущих жертв. Наверное, он хороший коммунист.
Вдруг захотелось уткнуться лицом в ладони и заплакать. Но на смену эмоциональному всплеску быстро пришло равнодушие к окружающему муру и собственной судьбе.
Каширин перевернулся на бок, уставился в темную даль. «Мне-то чего волноваться? – думал он. Ну, коммунист… Ну, людоед… Ну, подумаешь, людоед… На меня он не позарится. О мое старое мясо все зубы сотрешь».
Глава семнадцатая
Из-за волнений последних дней Гецман потерял сон. Но утром после бессонной ночи, как всегда, был деловит и собран. Ровно в девять он начал просматривать свежие газеты. В девять тридцать пять вызвал в кабинет секретаршу Машу и отдал короткое распоряжение.
– Давай сразу к делу.
Через десять минут секретарша вытерла губы платочком и ушла. Гецман проводил Машу печальным взглядом и застегнул ширинку.
Как секретарша Маша – полный ноль, даже величина с минусом. Зато молодая, свеженькая, симпатичная, с красивой улыбкой, фигуристая. И муж у нее хороший парень, чистенький такой, наглаженный, институт заканчивает.
Гецман увел эту девчонку у одного известного певца. Маша не то, чтобы выступала на эстраде, скорее дурью маялась. В песне про скорый поезд она подпевала «ту-ту-ту-ту». Вот и весь вокал, ни одного человеческого слова.
