Татьяна Степанова - Флердоранж — аромат траура
Судя по виду, верховые были крепкие молодцы, ловко сидящие в седле и хорошо знавшие свое дело. Катя подумала: сколько же местных жителей, помимо тех, кого она уже наметила себе в качестве объектов для изучения, остается вне поля зрения? Да, где-то в недрах этого дела шла эта самая оперативная проверка на причастность к преступлению всех тех, кого проверяли каждый раз по сложившейся профессиональной традиции: ранее судимых и привлекавшихся, психически больных и ведущих антиобщественный образ жизни. Но все это было так условно, так формально и призрачно, что почти никак не влияло на то, что Катя видела и ощущала здесь, в Славянолужье.
Крытые новым цинковым железом крыши фермы Александра Павловского маячили вдалеке среди густой зелени. Добраться туда можно было по дороге, огибавшей подножие Черного кургана, и напрямик — через ржаное поле. То самое поле…
С реки доносились гортанные крики, щелканье кнутов, мычание — стадо, подгоняемое верховыми, переходило Славянку вброд. Коровы, спасаясь от мух и слепней, надолго блаженно застывали в прохладной воде, не торопясь выбираться на противоположный берег.
Там, на реке, было шумно, кипела жизнь, а здесь, на поле, было тихо и жарко. Катя, заслоняясь от солнца рукой, смотрела на крыши фермы Павловского. Она вспомнила: несколько лет назад не кто иной, как он, готовил на телевидении целую серию репортажей о криминальных авторитетах столицы и Питера. Он активно брал у братвы интервью, общался с влиятельными людьми. Снимал их особняки, дорогие лимузины, их сходки, их любовниц, их легальный бизнес, их досуг. Каким-то образом он был допущен туда; в эту жизнь, и имел там немало знакомых. И Богдан Бодун с его прошлым вполне мог быть одним из них. Из всех тех, кто проживал здесь, в Славянолужье, именно Павловский казался самым подходящим кандидатом на роль человека, к которому год назад мог ехать в гости из Тулы (если он вообще ехал именно в Славянолужье) подвыпивший Богдан Бодун.
Так думалось Кате. И эта мысль была первым вожделенным кирпичиком для новой модели происшедших в этих местах событий — модели приземленной и объяснимой, за которую, возможно, и стоило ухватиться, однако…
Объективная реальность снова была безжалостно вывернута наизнанку, словно старый, потрескавшийся от времени плащ-дождевик. И случилось это через какое-то мгновение, когда Катя, более уже не колеблясь, зашагала через поле к ферме.
Да, что-то вдруг случилось. Что-то разом изменилось в ней самой, едва она вошла в рожь. Кровь застучала в висках. И как-то вдруг сразу вспотели ладони и пересохло горло.
И снова высокие золотые колосья подступали со всех сторон, смыкаясь, точно военный строй перед битвой. И небо над головой было блеклым, спекшимся от жара, тяжелым сводом. И солнце нестерпимо пекло голову.
Пространство, словно в одночасье, сузилось, ограничившись узким просветом, когда Катя раздвигала сухие, упругие, отягощенные налитым колосом стебли руками. А расстояние вдруг увеличилось: железные крыши фермы, так хорошо видные с дороги, точно уплыли куда-то назад, растворяясь в мареве полуденного зноя.
Что-то слабо зашуршало сзади. Катя быстро оглянулась: зверек пробежал, или спугнутая с гнезда птица юркнула в рожь. Птица перепелка…
Надо было идти по дороге, — подумала Катя, облизывая пересохшие губы. — Надо вернуться и идти по дороге. Надо просто повернуть назад, выбраться отсюда и…
Ржаные колосья зашуршали, заколыхались под ветром, закивали: да, да, но это не так просто — выбраться отсюда. Катя смотрела на это ожившее золотистое покрывало. Никогда прежде она не ощущала себя так, как здесь. Она словно растворялась в этом шорохе и зное и одновременно прирастала к месту. Повернуть назад было невозможно!
Черная, бессчетное количество раз перепаханная земля, проросшая зерном, словно источала из всех своих сухих пор странный, вязкий, кружащий голову дурман. А впереди среди примятых колосьев что-то темнело. Катя, точно кто-то подталкивал ее, подалась вперед, в самую гущу ржи, и… едва не наступила на чью-то руку.
Это было как в том самом сне — так же нереально и страшно. Она резко отшатнулась, но не успела: смуглые, перепачканные землей пальцы железной хваткой сомкнулись на ее обнаженной лодыжке.
Катя дико вскрикнула. Рожь зашуршала, и что-то темное, заворочавшись, приобрело очертания человеческой фигуры, хищно, по-звериному, распластавшейся на земле…
Рывок — и Катя упала, не понимая, что происходит, что надо делать и как защитить себя.
— …Тише, тише, — прошептал кто-то над самым ее ухом, голос был какой-то странный. — Тише. Неужели я вас так напугал?
Словно из тумана, выплыло чье-то лицо: темные блестящие глаза, смуглая кожа, траурная полоска усов над верхней губой. Пахнуло потом.
Перед Катей на корточках скрючился Савва Бранкович. Рядом с ним на смятых колосьях лежало подкладкой вверх старое кожаное пальто.
— Вы что?! — прошептала Катя, чувствуя, что голосовые связки не слушаются ее.
— Я вас напугал… как я вас напугал… непростительная глупость моя, — взгляд Бранковича ощупывал лицо Кати, точно жадно ища что-то в ее чертах. Голос звучал еле слышно, придушенно. Акцент придавал словам какое-то особое, незнакомое звучание. — Вы не ушиблись?
Катя вся подобралась, готовясь к чему угодно. Вокруг не было ни души, и звать на помощь было некого.
— Я вас напугал… Но я не мог удержаться… Это выражение ужаса на вашем лице, когда я дотронулся до вашей ноги… Я видел вас — вы шли через поле, и я решил испытать… Нет, это не опыт, просто мне, необходимо было видеть, запомнить.
запечатлеть в памяти…
— Что? — Катя попыталась было встать, но не смогла — нога не держали, только отодвинулась от него, отползла.
— Это выражение… Подобного нельзя добиться искусственно. Ни одна натура этого не даст. Этот священный ужас, этот испуг… Я должен был это увидеть, потому и решил…
— Вы знаете, кто я такая?! — Катя почувствовала, что страх, который она только что пережила, сменился в ней гневом, от которого ей стало трудно дышать. — Вы отлично знаете. Мы уже встречались с вами. Й вы имеете наглость вести себя со мной так…
— Тише, прошу, — Бранкович приложил руку к широкой груди, — если я вас так напугал, обидел, вы… ну, ударьте меня. Только не кричите, не повышайте голос. Не спугните это, умоляю…
—Что — это?!
— Это, — Бранкович сел, вытянул ноги, обтянутые перепачканными землей кожаными штанами, сделал широкий жест, точно обнимая воздух.
Катя молчала. Было очень тихо. Только кровь по-прежнему стучала в висках — тук-тук, глухой звук…
— Что вы здесь делаете? — спросила она, кивая на раскинутое пальто — Это ваше?
— Да. Я здесь… ничего не делаю. Иногда прихожу, сижу… Я был здесь, лежал, загорал. И увидел, как вы шли. Вы шли сначала по дороге. Потом остановились и смотрели на это поле…
— Я шла на ферму Павловского.
— На ферму здесь никто не ходит. На ферму ведет дорога.
— Я не знала. Думала, тут ближе напрямик.
— Я так сильно напугал вас, — Бранкович по-прежнему говорил тихо почти шептал, — но это выражение на человеческом лице, я должен был его увидеть, прочувствовать. Прежде чем перенести на холст…
— Вы… пишете картину? — Этим никчемным вопросим Катя попыталась унять и свой гнев, и свое смятение.
— Да, да, я вам покажу эскизы. Если пожелаете. Я сделаю все, чтобы загладить эту мою дерзость, глупость… Это очень важная работа для меня, я тружусь над ней давно и порой вижу это во сне…
Катя смотрела на Бранковича — на лбу его выступили крупные капли пота. Он то и дело вытирал их тыльной стороной ладони.
Что я сижу тут с этим ненормальным?! Он же ненормальный, — подумала она и… осталась сидеть. Только поджала под себя ноги. Гнев сменился острым любопытством. И это было сильнее страха.
— Вы часто приходите сюда? — спросила она.
— Нет, но иногда должен… Точнее, не должен, а… Мне нужно это чувствовать, ощущать. Это как глоток крепкого вина. Да, я знаю, что вы сейчас мне скажете — это место, где убили этого бедного парня, И это странно, подозрительно, что я здесь… сижу и так пугаю молодых красивых женщин. Веду себя как сумасшедший или маньяк… Так это называется по-русски? — Савва обнажил в улыбке белые зубы. — Но вы тоже вели себя странно, свернув сюда. Я видел это по вашему лицу — вы тоже слышали, почувствовали это.
— Да что — это?
— Это… Я не знаю, как сказать по-русски и по-сербски не знаю. И по-немецки… Может быть… Нет, не то…Я просто чувствую это —так бывает в местах, где очень сильно, очень свежо воспоминание о смерти, людских страданиях, Я чувствовал это, когда был на Ватерлоо, под Лейпцигом, у вашей деревни Прохоровка под Курском…
Выразить, что я чувствовал, иначе, как красками на холсте, не могу. Есть натура и образы, которые нельзя только увидеть глазами, их надо видеть памятью. А здесь… Вы слышали об Элевсинских мистериях? Нигде так тесно, светло и страшно не сочетались образы смерти, плоти, бренности человека, вечности природы, щедрости плодородия и счастья возрождения. Здесь, на этих чужих мне русских полях, я, серб, славянин, чувствую себя как никогда близким к тайне Элевсина. Я много раз бывал в Греции, путешествовал, искал. Но там все давно умерло, угасло. Только здесь что-то еще осталось и звучит… Вы не понимаете меня? Нет? Я не умею объяснить и плохо говорю… Но это место, эта русская чеховская дача, провинция — знаете ли вы;, что это за место?
