Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов
На этот раз ни волка, ни поля, ни загадочного замшелого камня посередь него Василиса во сне не увидела. Причудилась ей Капитолина в подвенечном наряде, но почему-то с руками за спиной, будто была она временно задержанной.
«Все-е, хвати-ит, нагорева-алась, намы-ыкалась, — громко, как на митинге, заголосила она. — Категорически порываю с товарищем Тюлькиным, выхожу замуж за господина Кутейникова! И вот тебе, доченька, на прощанье мой материнский завет: „Ничего… ну что, халда, хихикаешь, слушай, когда уму-разуму тебя учат!.. ничего, золотце мое, не бойся, никаким таким Эдикам больше не верь и никого… слышишь, дурища ты этакая?! никого ни за какие деньги не жалей!“»
«Господи! — поразилась Василиса. — Да откуда все это?!»
«А вот отседова! — сказала невеста живоглота, показывая Василисе то, что было спрятано за спиной — цветастую коробку с заграничной надписью. — Отседова, елова шишка! — тарахтя содержимым, торжествующе завопила она. — Знаешь, что это такое?.. Ах, и не догадываисси! А ведь это — мысли, самые мудрые в мире сушеные мысли! Хочешь попробовать?»
«Да какие… какие же это мысли, — недоверчиво приглядываясь к нерусской надписи, пробормотала Василиса. — Никакие это не мысли, а мюсли… Мюсли это, мать, сладкие такие, шведские, с орехами, их еще молоком заливают…»
«Заливай, заливай!» — захохотала Капитолина. И вдруг как взмахнула свадебными рукавами, лебедью белой как взлетела в небесную высь! И взметнулась над Русью пыль, закружились перья, чужие лакомые мысли из заоблачья на нее так и посыпались!..
И тотчас же подумалось Василисе о самом-самом сладком, заветном, но вовсе не о шведском социализме, а об Эдике. «Милый, — закрыв глаза, простонала она про себя, — да как же я истомилась по тебе, как соскучилась! Да что же это за дорога такая заколдованная, зачем не прямиком к тебе ведет она, а все кружит, петляет, как нарочно, будто не хочет, чтобы я тебя, любимый, поскорее увидела? Из сил я уже выбилась, устала немыслимо, страшно сказать, уже и забывать тебя понемногу стала, голос твой, тело… Господи, прости меня, грешную!.. поцелуи твои!»
И тут она, застонав уже в голос, закрыла нехорошо засиявшие зеленые очи свои, прерывисто перевела дух и прошептала: «Ну что ж, раз уж такое дело, придется считать до тысячи!» Но досчитала только до тринадцати и вспомнила вдруг такое… такое вдруг видела глазами истосковавшейся по Царевичу души своей, что ноги ее разом ослабли, в висках застучало, рот пересох… И чтобы не упасть на землю, которой как бы и не было под подошвами, она всплеснула обеими руками сразу и тут… и тут выяснилось, что вовсе это уже не руки у нее, а белые, как у матери, крылья!
«Вот и ладно, вот и хорошо! — ликуя, подумала она. — Сейчас я, так же как она, всплесну лебедиными крылами и полечу через всю Россию наискосок — в Чечню, к Царевичу!»
И Василиса привстала на носки, гортанно вскрикнув, попыталась расправить большие свои крылья, но не тут-то было! Что-то сдерживало ее, мешало ей. «Ну что, что еще такое!» — недоумевая, воскликнула она и, открыв глаза, обнаружила себя в клетке. Клетка из прочных стальных прутьев была довольно большая, величиной примерно с камеру временного содержания. И вот ведь что странно — она по какой-то неведомой причине раскачивалась из стороны в сторону, отчего весь белый свет вместе с ближним и дальним зарубежьем тоже раскачивался опасно и страшно.
«Господи, так ведь это ж меня несут!» — догадалась Василиса.
«В чем дело, кто вы, куда вы несете меня?» — тревожно закричала она.
«Многа будишь знать, скора памрошь! — ответил Василисе хриплый, смутно знакомый голос. — Слуший, дарагая, тэпэр ты увидишь дом, весь белий такой, красывый. Очен тэбя прашу, пасматры на этат паганий дом, как толька ти умеишь сматрэт, так пасматры, чтобы сгарэл он сыним агнем, в-вах, бистра-бистра!»
И тут Василиса увидела вдали загородный дворец Константина Эрастовича Бессмертного, того самого человека, с которым она, сама того не ведая, то ли изменила, то ли чуть было не изменила Царевичу, немыслимо большой и безвкусный, со всякими там башенками и шпилями, подмосковный его особняк, вокруг которого почему-то отсутствовала ограда.
Существо, несшее клетку, простудно закашлялось, сплюнуло.
«Подожги его, как подожгла коттедж Кутейникова!» — уже чисто, без всякого акцента повелело оно Василисе.
Такого тона по отношению к себе она не позволяла даже выпившему Глебу Орлову, своему второму мужу.
«Слушай, ты, не знаю, как тебя! — сказала Василиса. — Да катился бы ты… туда, откуда взялся!..»
И вдруг она услышала, как нечто немыслимое, невообразимое утробно грохнулось оземь и, набирая скорость, покатилось куда-то, а клетка, повисев какое-то время между небом и землей, обрушилась вниз, в тартарары, причем скорость падения была таковой, что узница потеряла сознание! Когда же она очнулась, стальные прутья ее узилища уже заворачивались вокруг Кощеева замка, обретая привычный вид окружавшей его ограды, а как только этот процесс завершился, как только кованые пики встали на свое место, дом, в котором с ней произошло черт знает что, сам собой вдруг вспыхнул страшным синим огнем и в считанные секунды сгорел дотла!
Боже мой, Боже!..
Пала ночь. Чудом уцелевшие каминные часы Кощея прозвонили полночь, и с последним ударом у всех черепов, надетых на пики ограды, разом засветились глазницы. По всей земле стало светло, как днем, и Василиса не умом, но исстрадавшимся сердцем своим догадалась, что это были головы тех, кто полег в забравшей у нее любимого войне, будь она трижды проклята…
А дальше стало еще страшнее!
Трижды прокричал павлин, и бесчисленные черепа на пиках, как по команде, погасли. Жуткая, совершенно непроглядная тьма со всех сторон обступила Василису. Сердце у нее гулко, на весь мир, забилось. «Мамочка ро́дная, да куда же мне теперь-то идти?!» — обмирая, подумала она.
Идти было решительно некуда…
Но вот невозможно далеко, где-то на самом краю Вселенной, замерцали два слабых, близко расположенных друг к другу огонечка. Суженая капитана Царевича, не ощущая руки своей, перекрестилась и пошла на свет. И вот, когда Василиса сделала ровно тринадцать шагов, до нее вдруг дошло, что России, как в тех, калужских стихах Эдика, под ней нет…
«Господи, — в ужасе остановилась она, — но если под ногами
