Илья Рясной - Табельный выстрел
Интересно, когда его установят и объявят на него новую охоту? Менты не дураки, рано или поздно выйдут на Любу. И та сдаст его. Обязательно сдаст. Грек отлично знал, когда люди готовы сдать. Норка готова. И тогда ментам будет известно его истинное имя.
Надо было все-таки ее кончить. Сейчас он жалел о своей минутной слабости. Единственно надеялся, у нее ума хватит самой к легавым не бежать. Слова о том, что люди придут в случае чего с нее должок спросить, на нее ох как подействовали, до печенок пробрали — он это видел. Хотя он врал. Не было у него сегодня такой возможности. Но Любаша поверила. И теперь боится и его, и ментов, и всего на свете… Он довольно усмехнулся. Может, и хорошо, что не пришил ее. Пусть помучается, тварь.
От старого паспорта пришлось избавиться — он теперь засвечен. Но у него был еще один — как знал, что пригодится, и выправил у братвы запасной. Теперь есть чем отмахаться от постового мента или от участкового, занятого проверкой паспортного режима.
Правильно воры называют друг друга бродягами. Несет настоящих воров по жизни злой ветер, не дает нигде остановиться. Единственный прочный дом — это тюрьма, да и тот с каждым годом становится все более неприютным.
На миг Грек ощутил, что страшно устал и его гнет к земле сила тяготения. А что, если плюнуть на все? Выйти из поезда, написать в ближайшем отделе милиции явку с повинной. И пускай коммунисты расстреливают… Или распахнуть сейчас дверь поезда и шагнуть наружу на семидесяти километрах в час — и пусть размажет о столб. Зато никаких больше забот и страхов….
Он прислонился лбом к холодному окошку двери тамбура. Руки потянулись, чтобы сорвать ручку.
— Извините, закурить у вас не найдется? А то все сигареты вышли. Не рассчитал, — произнес пузатенький лысоватенький мужчина, появившийся в тамбуре, — по виду классический командированный. Из тех, которые колесят по стране от завода к заводу, обеспечивая снабжение и поставки. Взгляд у них обычно такой хитрый, как у этого. Грек на таких, проворовавшихся и попавшихся, на зонах насмотрелся. За блатных их не держат, но и низшей кастой не считают. Так, мужики и мужики. Только некоторых, у кого на воле зарытые заначки остались, на деньги разводят.
— Да, рассчитывать всегда надо, — Грек протянул пачку болгарских сигарет «Плиска».
— А можно две? — не растерялся «снабженец».
— Бери…
Грек выпрямился. Секундная слабость прошла. Никуда больше не собирался выбрасываться и уж тем более сдаваться ментам.
Надо рассчитать все. А расчет простой. Деньги. Ему нужно много денег, которые он переведет в драгоценности. Для этого надо попытаться сколотить новую бригаду. Правда, таких отпетых дураков, способных на все, как братья Калюжные и особенно этот Заводчанин, еще поискать. Но он найдет. Он всегда находил таких, ощущал и взращивал в людях их звериную суть. И устроит он такую гастроль, что вся Совдепия вздрогнет! Ему нравилось, когда от его действий дрожат струны бытия, нарушается установленный порядок вещей. Он создан, чтобы ломать устои. И он развернется, дайте ему только волю!
Но сначала нужно оружие.
А это значит, что кто-то умрет.
Глава 43
— Вон волчара какой матерый, — Поливанов вытащил из папки фотографию — снимали в фас и профиль на последнем его этапе в 1961 году, с которого он умудрился сбежать, подрезав конвойного и не досидев до конца срока двенадцать лет.
Угрюмое лицо, маленькие глазки убийцы. Грек. Он же по первой ходке Саша Мануфактура. Исключительный типаж. Профессиональный мокрушник. Он и за один процент своих деяний не ответил. Участвовал в сучьих войнах, резал агентов на зоне. Был карающей рукой сходняков. Сам в воры в законе коронован не был как раз из-за того, что предпочитал налет, грубую силу тихой воровской работе. Таких воры ценят и боятся, но сильно в ранге не поднимают. Их сейчас мало остается. Реликт прошлого.
— Босс, вот давно меня мучает один вопрос, — произнес Маслов. — Почему в стране раньше, когда правила были гораздо суровее, чем сейчас, власть не передушила всю эту уголовную шушеру? Почему позволяли им устанавливать в зонах свои законы, убивать людей, организовать всесоюзную организацию уголовников? И это когда при Сталине даже сама мысль о создании какой-то структуры, не контролируемой властью, давилась незамедлительно и жестоко. А тут десять тысяч воров в законе и полсотни тысяч их приближенных, ориентированных только на преступный образ жизни, имеющих иерархию, общеобязательные правила заведения, пытающихся взять под контроль целый ГУЛАГ.
— Тоже об этом думал, — произнес Поливанов, глядя на фотографию Грека. — Так сразу и не скажешь. Исторически все сложилось. Отношение к уголовникам после революции было несколько иное, чем сейчас. Многие революционеры тюрьмы прошли, видели, что людей не только дурной нрав, но нужда и безысходность часто на нары загоняла. Поэтому появился после революции тезис: уголовники — это не буржуи, которые враги советской власти. Уголовники — это социально-близкие, такая же жертва царизма и эксплуатации, как рабочие и крестьяне. И надо их только наставить на путь истинный. В какой-то мере это сработало, многие уголовники перековались, стали работать, вместе со всеми несли на своих плечах тяготы Гражданской войны, восстановления экономики. Только тогда власть, сказав «А», забыла сказать «Б» — некоторые из этих воров нам никак не попутчики и не социально-близкие, а настоящие вражины, которых только могила исправит. Вот и ощущали себя воры вольготно. И сроки за имущественные преступления против частной собственности смешные были, некоторые воры аж по десять-пятнадцать раз за свой трудовой путь отсидеть успевали. НЭП — это для них просто подарок судьбы был. Частный капитал возродился, пошли деньги, взяточничества, махинации — в такой мутной воде только рыбку и ловить. Такой бандитизм начался, сращивание с органами власти. Неизвестно, до чего мы бы дошли, если б все это не прихлопнули вовремя. В те годы и формировались законы и понятия воровские, которые потом в ГУЛАГе развернулись. Сформировалась отщепенческая психология превосходства над всем миром — мол, только блатные и есть люди, остальные их жертвы. И антисоветский душок. В воровской среде сильны были позиции тех, кто в зону загремел как классовые противники советской власти. Они были пообразованнее, поумнее и часто указывали идеологическую направленность. В общем, не сумели вовремя мы их всех задавить. А потом… Мне кажется, потом государству просто не до них стало. Очень суровые времена настали. Страна в капиталистическом окружении. Германия грозит войной. Да и не только Германия — та же Англия собиралась нас бомбить. Нужно было поднимать промышленность, оборону. Рабочая сила была нужна на гигантских стройках социализма, каждый человек на счету. Из деревень наиболее активный народ выманили коллективизацией и обещаниями светлой жизни. А враждебный и несознательный элемент ГУЛАГ заставлял работать — под конвоем, в ранге заключенных. И тогда не до того было, чтобы выяснять, кто на зоне там пахан, кто шестерки. Главное, чтобы план выполнялся, заводы, каналы строились. Иногда блатным администрация попустительствовала — мол, пускай сам вор и не работает, но других, мужиков, заставит вкалывать за троих. И срабатывало. Воры верх взяли в зонах, своих конкурентов — а у преступников несколько таких движений было — передушили. И стали как бы хозяевами. На территории всего Союза.
— И все с рук сходило?
— Не было просто сил их контролировать. Да и одно время органы чересчур увлеклись выявлением политических противников, перегибы пошли. Враги народа считались главным злом. А уголовники, соответственно, злом меньшим.
— И они на шею сели.
— Знаешь, одно время они даже всерьез поверили, что действительно главные и могут диктовать условия. Перед войной случай был. В Магадане начали реально саботировать производство. Золото стране как воздух нужно было, а эти мало того, что сами не работают, так еще и других подбивают план заваливать, чтобы показать руководству ГУЛАГа, кто в доме хозяин. Ну и показали.
— Ничего об этом не слышал, босс.
— И не услышишь. О таком в учебниках не напишут. Собрали всех саботажников в одну зону, выстроили, оркестр поставили. И представитель управления лагерей выходит, спрашивает, кто из уголовников раскаялся в саботаже и решил трудом искупить вину перед трудовым народом. Трудом — это значит лишиться воровского звания и всех привилегий. Кто на такое пойдет? Воры, понятно, только смеются в ответ — нет такой силы, которая заставит их масть сменить. Но несколько наиболее ушлых смекнули, куда дело идет, и из строя вышли. Их в сторонку отвели, начальник рукой махнул, и оркестр марш заиграл. Урки опять в хохот — мол, с оркестром нас теперь провожать будут. И проводили… Пулеметными очередями с вышки. Положили всех. После этого о саботаже все как-то подзабыли, и блатным урок был — не лезть в планы государства, копошиться только в отведенном болотце. Строго тогда было.
