Владимир Царицын - Осенний лист, или Зачем бомжу деньги
— Пошли-ка со мной, майор — тоном приказа сказал Пулин. — Там твои орлы охранников Самсонова задержали, а стажёр Петровский секретаря его приволок. Любимов Николай. Парень немного не в себе. Возбуждён. Ерунду всякую буровит. Видать, сильно контузило. Эдик ему какую-то дрянь вколол, немного успокоился. Пойдём, Георгий Иванович. А трупами Эдик займётся.
Пулин пропустил вперёд судмедэксперта.
Эзау взглянул на тела.
— Да мне, собственно… — он на всякий случай прикоснулся рукой к шейной артерии тела Сидорова, и, убедившись, что пульса нет, сказал: — мне тут делать нечего. Картина ясная. Вызову санитаров, пусть их прямо в прозекторскую везут. А, завтра всё доскональненько…
— Ну-ну, — согласно кивнул Пулин, — тебе, Эдик, лучше знать, что со жмурами делать. Пошли, Гоша. Мертвецы нас простят, а дело не ждёт.
«А простят ли? — подумал Гоша, бросив последний взгляд на тело мёртвого товарища. — Не явятся ли с того света спросить: а как ты, скотина, жил, предав? Совесть не мучила? Кошмары не снились? Обрёл ли ты счастье, получив новые погоны на плечи и новое кресло под жопу?»
Гоша посмотрел вслед удаляющимся Пулину и Байкалову, потом повернулся к Эдгару Яновичу и зачем-то сказал:
— Я его знал.
Эзау понял, о ком идёт речь, пристально посмотрел Гоше в глаза:
— Он был твоим другом?
Гоша отрицательно покачал головой.
— Нет. Не успел.
— Что ж? Бывает. Соболезную.
Когда Мотовило присоединился к своим, там уже вовсю распоряжался Пулин.
— Этих в отделение, — говорил он Свечкину и Куканову, указывая на охранников Самсонова, стоящих в сторонке и покорно ожидающих своей участи.
Мотовило поглядел на охранников с интересом, но без участия. Крепкие ребята. Стоят, курят, изредка переговариваются. Внешне — совершенно спокойны, видать, не впервой в такую переделку попадать. Знают, что ничего страшного с ними не произойдёт. Сейчас отвезут в отделение и до утра определят в «обезьянник». А утром слегка прессанут, выбивая нужные показания. Выбьют и отпустят.
Ребята вернутся на свою малую родину и там быстро найдут нового хозяина. И будут его охранять, пока и того не грохнет какой-нибудь Пархом. И тогда их снова посадят в «обезьянник» и они снова будут давать нужные следствию показания. А что делать? Каждый, считал Мотовило, в жизни должен съесть определённую порцию дерьма, нажраться его до отрыжки, до состояния полной сытости. Иначе нельзя, иначе сказка, а не реальная жизнь.
— А господина Любимова заберёт с собой Михаил Артурович, — продолжал подполковник. — Увозите свидетеля, Михаил Артурович. Он ваш.
Увидев Мотовило, Пулин поспешно к нему подошёл, и, приобняв за плечи, заговорщицким тоном сказал:
— Тут интересная версия наклёвывается. Петровский твой — молодец парень! Грамотно с контуженным секретарём побеседовал, и тот рассказал, что у Самсонова, в момент его гибели, был гость. И ты знаешь, кто?
— Пока не знаю.
— Сидоров. Его зять.
— Чей зять? — включил «дурака» Мотовило.
— Зять Самсонова.
— И что?
— Не догоняешь? Зять Самсонова! А Самсонов — отец Екатерины Андреевны Сидоровой.
— Той, что в октябре на даче сгорела со своим любовником?
— Той самой. А Сидоров, если мне не изменяет память, у нас без вести пропавшим числится?
Гоша кивнул.
— А, ну да. Ты же его поисками занимался.
— Давно это было.
Пулин пожал плечами:
— Пропал давно, а теперь вот нашёлся.
— Кто нашёлся? Сидоров?
— Ну да. Второй труп — труп Сидорова, самсоновского зятя. И охранники отрицать не будут, что в момент взрыва в апартаментах был Сидоров.
— И в чём заключается версия?
— Самсонов — олигарх, бабла немерено. Сидоров пришёл и попросил тестя поделиться. Самсонов послал его куда подальше, Сидоров стал угрожать. Гранатой, или бомбой самодельной, баллистики придумают — чем. Бабах!..
— Он что, камикадзе?
— Случайный взрыв. Сам погиб и тестя угробил… Кстати, и смерть Екатерины Сидоровой тоже на покойника списать можно. Сначала вымогатель к ней пришёл, но та баба упёртая. Убил в порыве внезапно вспыхнувшей ненависти, а дачу сжёг, чтобы никаких следов не осталось. А как узнал, что тесть приехал у дочери на могилке поплакать, добыл где-то бомбу и решил папашу тряхануть. Вот и тряханул. Версия — конфетка. Екатерина Сидорова мертва, папаша её мёртв, убийца Сидоров мёртв. Дело в один день закрыть можно. Прокуратура ни слова против не скажет. Хотя… то дело о пожаре в Шугаевке уже закрыто, лучше их и не связывать. Меньше писанины.
Гоша презрительно посмотрел на сияющего подполковника Пулина и подумал: «Зря ты эту версию предложил, ох, зря! Если у меня и были какие-то сомнения, то теперь твёрдо решил: не пойду против совести. Хрен вам всем в дышло! Предавать грешно и подло. А предавать память товарища подло вдвойне».
— Ну что? — Пулину так понравилась изобретённая им версия, что он не заметил презрительного взгляда майора, — Всё ясно! Поеду с Байкаловым в прокуратуру. По горячим следам, так сказать, пока он не очухался, допросим этого секретаришку. Да и тебе здесь вроде делать больше нечего. Давай в управу.
— Я, Савелий Степанович, задержусь ненадолго, надо ещё с администрацией пообщаться. Да так, с постояльцами. Случайных свидетелей поищу, вдруг кому-то померещилось, что по гостинице из гранатомёта палили. Нам же такие лжесвидетели ни к чему?
— Ты прав, майор. Пообщайся, поищи… Ну, бывай. Я на связи.
Пулин рысцой помчался к ожидавшей его прокурорской «Волге», а Мотовило подозвал к себе скучающего Петровского.
— Ну-ка, сгоняй на «бочку». Пошукай. Если найдёшь что-нибудь, ничего не трогай. Сразу мне доложишь.
— Так вы же, товарищ майор, сказали, что это неосторожное обращение с боеприпасами. Что это ручная…
— Стажёр! — Мотовило грозно посмотрел на парня, — Запомни на всю свою поганую ментовскую жизнь: если у тебя версия возникла, её обязательно надо отработать. О-бя-за-тель-но! Если даже она кому-то кажется абсурдной, или не нравится руководству.
— Есть! — весело козырнул Петровский и помчался по направлению к стеклянному павильону.
— Эй! Куканов! Свечкин! Чего стоите, карманный бильярд гоняете? Живо в народ!
Когда Мотовило подошёл к своей «шестёрке», чтобы сообщить Альфреду и Окрошке печальную весть, в ней никого не было.
3
Окрошка плакал и никак не мог остановиться.
Они уже вышли из сквера и удалялись от гостиницы по безлюдной ночной улице — Окрошка впереди, за ним Альфред.
— Я вот живу, калека одноногий, — бормотал Окрошка, — а его нет больше, молодого и здорового. Не могу, не могу поверить… Лежит. Голова в крови, ноги вытянуты, а на ноге туфель. Один. Второго нет. Второй рядом лежал. Рядом с мешком пластмассовым… Эх, Ляксеич!
Окрошка не рассказывал, он сам с собой говорил. Говорил, сморкался, плакал и шёл вперёд, во тьму, куда глаза глядят.
— А ты уверен, что это он?
Окрошка не расслышал вопроса, холодный ноябрьский ветер сдул слова и унёс за спину Альфреда. Инвалид шёл быстро на трёх ногах — одной своей и двух пластмассовых, Альф еле поспевал за ним.
— А ты уверен, что это был Алексей Алексеевич? — Молотилов догнал Окрошку и громче повторил вопрос.
— Ляксеич, — всхлипнул Окрошка. — Я его по туфлям узнал. Туфли-то я у Малыша одолжил. Сорок третьего размера не нашёл. У Малыша сорок четвёртый взял…
Окрошка резко остановился и достал из-за пазухи чёрный лакированный туфель.
— Я его из кустов костыльком поддел… Тот, что рядом с мешком лежал… Правый. А у меня правой ноги нет. Одна левая. Даже в память не наденешь. Ничего, так хранить буду.
— А может он живой? — с надеждой в голосе спросил Альфред, — Может, без сознания просто?
Окрошка отрицательно мотнул головой и шмыгнул носом:
— Мёртвый. Доктор звонил куда-то, говорил, два трупака в морг доставить надо. И шею щупал. Да я и сам видел, мёртвый он, Ляксеич. Я мёртвых навидался…
Они стояли посреди тёмной кривой улочки, освещённой лишь мертвенным светом луны, которая то и дело норовила спрятаться от ноябрьского холода в рваных чёрных тучах, натянуть их на себя, словно дырчатую шаль, ну чтобы хоть чуточку согреться. Но тучи гнал ветер, и они быстро пролетали мимо, уносясь в непроглядную бесконечность, становясь частью этой мёртвой жуткой бесконечности.
Окрошка застонал, прислонился к шершавой стене дома и обессилено сполз на грязный тротуар. Костыли с глухим стуком упали на асфальт. Окрошка прижал туфель к груди и затих. Даже шмыгать перестал. Альфред прислушался и не услышал его дыхания.
— Эй, Окрошка, — тихо позвал он, — Окрошка, ты меня слышишь?
Окрошка не ответил, а Альфреду стало страшно, он вдруг подумал, что одноногий бродяга умер.
