Татьяна Гармаш-Роффе - Роль грешницы на бис
Она прикрыла глаза, как бы желая удержать непрошеную слезу, которая тем не менее предательски выползла из-под ресниц и медленно скатилась по щеке.
– Знаете что, Алла? – Кис назвал ее без отчества и даже не заметил: на волне сочувствия и теплой откровенности ему хотелось сейчас сказать ей все то, что он успел передумать за все эти дни и додумать сейчас, слушая ее трудную исповедь. – Вы умный, тонкий человек и очень сильный, но только…
Алексей замялся.
– Что? – с нажимом спросила Алла, разглядывая на свет свой бокал с коньяком.
– Мне кажется, что вы сделали одну ошибку. Одну, но важную: вы отсекли себя от мира из страха встретиться снова с человеческим ничтожеством… И что же в результате? Вы остались с ним один на один! С ничтожеством, с нанесенными обидами, страданием, презрением – все это живо в ваших воспоминаниях. И они окружили вас тесным кольцом, как призраки, заняли собой все ваше жизненное пространство. А кроме воспоминаний, у вас ничего нет. Вы заперлись с ними в клетке один на один и проводите жизнь в борьбе с ними: кто кого? Нет, вы не спасли себя одиночеством, Алла, – вы им себя наказали… Или вы именно этого и хотели, может, подсознательно, – наказать себя? За собственную слабость? За грехи? Только я вот что вам скажу: вы не правы. Вы очень сильный человек, вы сделали ваш выбор осознанно, правильный или нет – только вам судить. В жизни слишком часто бывают ситуации, в которых нельзя судить ни других, ни себя. Вы говорили о терпимости, а я вам скажу… – Алексей запнулся, поискал слово, даже дернул головой от нетерпения и наконец нашел: – О милости. Разницу я так понимаю: терпимость – это когда не осуждают, а милость – это когда прощают. Мне трудно это объяснить, но я знаю, что на самом деле прощать легко, Алла Владимировна, и когда умеешь прощать, то и жить легко. Особенно если уметь прощать в числе прочих себя.
– Ох, таких умельцев – прощать себя – великое множество! – усмехнулась Измайлова.
– Вы ошибаетесь. Те, о ком вы говорите, – это люди, извиняющие себе все, но нетерпимые к другим. Я же говорю о том прощении, которое следует после пережитой трагедии, – катарсис, если не ошибаюсь, называется… О том прощении, которое знает и осмысливает всю глубину своей вины. И не слишком интересуется виной других.
– На это нужны силы, Алексей… Вы вот сумели сохранить в себе добро. Я не сумела.
– Я всего-навсего толстокожий, – улыбнулся Кис. – Меня ничего не берет. А вы очень, слишком ранимы…
– Спасибо. Вы щедро предоставили мне возможность извинить себе собственную слабость. Вы и впрямь уникальны, милый Алексей, – серьезно и грустно проговорила Алла.
– Нет, – усмехнулся он. – Я просто нормален.
– В таком случае остальные ненормальны.
– Мне не так давно любимая женщина объяснила, что, – он смущенно потер подбородок, – что норма – это всего лишь эталон, а в реальности существуют сплошные отклонения…
– Умница она, ваша любимая женщина. Когда весь этот кошмар закончится, приходите ко мне с ней.
– Спасибо, но… Она журналистка. Я слышал, что к журналистам вы особенно немилостивы.
– Что ж, возможно, у нас с ней будет первое интервью за последние долгие годы…
Уже уходя, Кис спросил Измайлову, о чем была записка.
– Ничего особенного, уверяю вас. Только две фразы: «Вы прочитали мой дневник и все поняли. Объяснения излишни». Я не хотела вас видеть, Алексей.
Кис понимающе кивнул и покинул квартиру Измайловой.
* * *– А плевать, что я тебе брат! Все равно – ты моя, и я тебя никому не отдам! Я его убью, так и знай! Убью, убью, вот увидишь! Никакой свадьбы не будет, обещаю! Вот только не надо мне про любовь говорить, не надо! Меня мать никогда не любила – почему, скажи мне? Потому что отец не любил? Потому что я непохожий на него, да? Значит, из-за какого-то вонючего алкоголика мать отказалась сына любить? Отец-отец, ну и что с того, что отец? Плевать, вонючий он, вонючий, хоть и отец, ему самогонка последние мозги выела, почему я его уважать должен? Ему повезло, что он вовремя сдох, не то бы я его своими руками теперь придушил! Мать под него стелилась, смотреть на меня боялась, за всю жизнь один разок по головке погладила, я помню: чуть не взвыл от счастья! Я как старался, все готов был сделать для нее, чтоб она меня любила! А она мимо меня смотрела! Меня на ночь ты целовала, мне книжки ты читала, мое одеяло ты поправляла. Я не к мамкиной груди прижимался – к твоей. И теперь ты хочешь, чтобы я согласился, что какой-то козел будет ее вместо меня гладить? Твои сосочки целовать? Чтоб ты не меня – его любила?! А он еще скажет: не смей любить братика?! И ты его послушаешься, как мамка папку? Нет, и не мечтай, Цветик. Ты моя. Сказал – убью, если замуж пойдешь. Все.
* * *Теплые, крупные капли приближающегося майского ливня кляксами расплывались на тротуаре. Воздух остро запах прибитой пылью и тополиными почками. Алексей, раздувая ноздри, со смаком втягивал в себя эти любимые с детства запахи.
Только вчера погибла Юля, дело все усложнялось, но сейчас у него на душе было ощущение странной легкости, – наверное, такое бывает у хирургов после удачной и сложной операции… Он еще не вытащил Аллу Измайлову из беды, но сегодня, кажется, сумел вытащить ее душу из западни, как и ее память – из клетки с фантомами, в которую она сама себя загнала, заперла. Вернее, ему удалось приоткрыть дверцу клетки. Дальше ей придется самой решать, выйти наружу, на свежий воздух, или по-прежнему жить взаперти с привидениями…
Ему показалось, что он сумел понять механизм ее одиночества. Все начиналось с молчания. Алексей и сам никогда не испытывал потребности выговариваться, не нуждался ни в понимании, ни в сочувствии, ни в советах, считая это делом пустым и бессмысленным: каждый жизнь осмысливает по-своему, поделишься невзначай – начнут спорить да доказывать, живым не выпустят, пока на своем не настоят. То ли ты сам не слишком ясно выражаешься, то ли собеседник «не сечет», но искать слова для бесконечных возражений, уточнений и поправок? Увольте. Себе дороже, ей-ей. Вот так и впадают в молчание, и искренне кажется, что никакого общения душе и не надобно… Ему пришлось дождаться Александру, чтобы познать роскошь быть понятым с полуслова, с полувздоха, с мычания еще только рождающейся мысли… Любую фразу, которую он начинал, она могла закончить за него, и наоборот. А можно было даже не начинать: они думали одинаково, они относились к вещам одинаково… И оказалось, что это непознанное и драгоценное блаженство – вещь, остро необходимая для счастья. А ведь до того Кис был абсолютно убежден, что ни в каком понимании не нуждается. Выходит, нуждался, но не догадывался об этом?
Вот так и Измайлова, думал он, подставляя лицо под увесистые, душистые капли, – она сначала ушла в молчание (из гордости, из стыда, страха быть непонятой…), в абсолютную неразделенность своих мыслей и чувств, то есть в душевное одиночество, а затем и в физическое. И в результате у нее ничего не осталось в душе, кроме презрения. Она в него отчаянно шагнула, как самоубийцы шагают в раскрытое окно или в пропасть… Он вспомнил сон Александры, о котором она ему рассказывала: бездонная пропасть, бесконечная, и ты летишь, летишь, и если вовремя не проснуться, то погибнешь. Алла Измайлова, кажется, не поняла, не догадалась, что этот полет смертелен. Что на дне этой пропасти душа расплющивается под тяжестью презрения… Беда в том, что никого не оказалось рядом с ней, чтобы ухватить, удержать, не пустить…
Говорят, настоящую любовь встретить трудно. Справедливо, но, выходит, настоящего, своего собеседника встретить еще труднее. Может, просто потому, что в любви мы менее разборчивы, особенно по молодости лет, – страсть, секс, гормоны требуют партнера, и причем немедленно, и он всегда находится? Тогда как оголенная душа в интимной близости крайне требовательна, взыскательна и потому скорее согласна ждать всю жизнь, чем впадать в сомнительную доверительность с сомнительным собеседником. Да, именно, душевное обнажение ощущалось Алексеем остро интимным, куда более интимным, чем обнажение тела…
Одним словом, Алексей Кисанов всем своим нутром понимал Аллу Измайлову и был бы рад сохранить интимность ее воспоминаний в неприкосновенности, но… Увы, ситуация вынуждала его передать информацию официальному следствию. С убийством Мерсеньева не осталось никаких сомнений, что список жертв связан с актрисой. И подобную информацию он не имел права утаивать: следовало срочно взять под наблюдение и охрану возможные жертвы из тех, кто был когда-то связан с Измайловой.
Единственное, что Алексей намеревался сделать для Аллы, – это утаить от следствия существование ее дневника. Актриса даже не просила его об этом – он сам пообещал. Но разве мог он поступить иначе, если даже его, бывшего опера, пробирала дрожь при мысли, какие комментарии будут отпускать веселые парни с Петровки, если им попадется на глаза обнаженная душа Измайловой в качестве вещдока!..
